Литмир - Электронная Библиотека

Измученный, с залитыми кровью руками, Годли выпрямился. Все мы слышали дыхание Хендерсона. Судороги конечностей стали сильнее. Но Хендерсон дышал, он был жив. Годли прополоскал руки в карболовом растворе. Затем он соединил части рассеченной мозговой оболочки, поместил резиновый дренаж в рану и зашил ее обеззараженной шелковой нитью. Один из ассистентов убрал зажимы с кожи головы, которые до того удерживали ее от попадания в рану. Он совместил ее края над отверстием в черепе и закрепил вокруг дренажа серебряной проволокой. Затем он наложил марлевую повязку, пропитанную карболкой, убрал ткань, окружавшую область операции, и перебинтовал голову.

Все молчали – может, от усталости, а может, от волнения. Ни слова не говоря, мы переглянулись. Я встретился взглядом с Беннетом. Он выглядел обессиленным.

Действительность была такова, что тумор был верно диагностирован, он был найден, он был удален – и пациент выжил. Это было одновременно очевидно и невероятно: опухоль мозга можно обнаружить и удалить. Это паразитирующее образование можно изъять из питающей его среды, и такое агрессивное вмешательство тем не менее оставляет больного жить. Беннет и Годли этой победой, одержанной над опухолью, начали новую главу в истории хирургии.

Через пять дней, утром тридцатого ноября я покинул Лондон, мучимый непереносимым приступом желчнокаменной болезни, которая впервые стала беспокоить меня много лет назад, в пору листеровской борьбы за применение антисептиков, и с тех пор следовала за мной по всему миру. Тогда боль, возникшая как гром среди ясного неба, была настолько сильной, что вынудила меня сделать решительный шаг и обратиться к хирургу, который был единственным человеком, отважившимся – еще за два года до моего приступа – на оперативное удаление пораженного желчного пузыря. Это был берлинский врач Карл Лангенбух.

За день до моего отъезда – двадцать девятого ноября – я заставил себя в перерыве между двумя приступами навестить Хендерсона в Национальной больнице.

Состояние Хендерсона было на удивление хорошим. Он хорошо выспался, был абсолютно свеж, даже оживлен и ел с большим аппетитом. Судороги и неистовые головные боли, превратившие его жизнь в ад, больше не повторялись. Он мог свободно двигать левой ногой. Только частичная до операции парализация левой руки переросла в полную. Беннет не без оснований утверждал, что во время операции при обнажении тумора были повреждены здоровые функциональные центры, отвечающие за работу левой руки. Но Хендерсон был совершенно готов заплатить полной потерей руки за освобождение от его главных мук. Место разреза было немного опухшим, а из все еще остававшегося внутри дренажа выделялся секрет, который, однако, не мог вызвать каких-либо опасных осложнений и помешать восстановлению тканей. Я намеревался прийти к Хендерсону и тридцатого ноября, но был не в состоянии этого сделать. Приступы боли приобрели обрели такую силу, что, только вколов себе большую дозу морфия, я еще мог надеяться, что доберусь до Берлина.

Я не мог быть свидетелем тому, как в последующие недели Беннет и Годли изо дня в день ждали у больничной койки любого отрицательного или положительного симптома, как они колебались между глубокой верой и опасениями, как считали это сражение выигранным, но потом снова сомневались, и надеялись, и снова сомневались. И когда двадцать четвертого декабря Джексон написал мне, что за день до этого Хендерсон скончался в Национальной больнице, я был до глубины души поражен.

Моей первой реакцией было глубочайшее разочарование и даже нежелание в это поверить. Случилось ли это на самом деле?! Разве операция Годли не дала толчка для развития хирургии? Был ли этот триумф лишь самообманом?

Только после я прочел часть письма Джексона, в которой все разъяснялось. Он писал, что симптомы, которые были вызваны опухолью, так и не возникли повторно до самой смерти больного. Хендерсона больше не мучили судороги и головная боль, и он пребывал в полном сознании. Смерть наступила не вследствие операции на мозге как таковой, а из-за инфекции, которая могла бы вызвать смерть пациента после любой другой операции. Читая письмо, я вспомнил об опухоли в районе послеоперационных швов и о гнойных выделениях, которые я заметил в день моего последнего посещения. В последующие недели раневая инфекция усугубилась, и развилось воспаление мозговой оболочки. Последнее и стало причиной летального исхода. Джексон знал недостаточно, чтобы сказать, как появилась инфекция. Лично он полагал, что смерть произошла по незаметной, но губительной случайности. Знакомясь с его наблюдениями, я понял, что он прав. Его зоркий глаз все подмечал. Перед собой я видел ассистента, который, протирая кожу головы Хендерсона карболовым раствором, оставил необработанными места, которые были воспалены после применения горчичного пластыря. Эти необеззараженные, раздраженные области и стали почвой для возникновения инфекции, погубившей Хендерсона. Случайность, глупая причуда судьбы – ничего больше. Нет, ничего больше! Только повод более добросовестно работать в дальнейшем, а отнюдь не препятствие на пути развития хирургии мозга.

Несколько месяцев спустя, двенадцатого мая 1885 года в Лондоне Беннет и Годли стояли перед членами медицинских и хирургических обществ. При беспрецедентном скоплении слушателей они докладывали об операции и о теоретических принципах, которые сделали этот шаг возможным. Главный вывод гласил: удаление опухоли мозга возможно, техника же требует тщательной доработки. Оба врача, как и я сам, задавались вопросом, сколько времени на это потребуется в действительности, сколько неудач придется потерпеть и сколько препятствий нужно будет преодолеть. Но они могли быть по праву убеждены, что дали огромный толчок к развитию этой области медицины.

Мэрион Симс – Лоусон Тэйт – Карл Лангенбух

Наполненные болью декабрьские дни 1884 года, когда я покидал Лондон – и это путешествие стало возможным только благодаря большим дозам морфия, – были последней вехой в истории моей желчнокаменной болезни. Это началось приблизительно восемнадцать лет назад. Болезнь в той или иной степени напоминала о себе, поэтому много раз я предпринимал попытки найти хирургическое решение моих проблем с желчным пузырем. Более десяти лет назад мой недуг заставил меня пережить новую агрессивную фазу его развития.

Восьмого января 1867 года, во второй половине дня я вернулся из Англии в Париж, еще переполненный впечатлениями от встречи с профессором Листером в Глазго и от его открытия антисептических свойств карболовой кислоты. Около двадцати лет до этого, после первого применения наркоза, у меня возникло убеждение, что начинается новый этап развития хирургии. Впервые войдя в больничную палату, которая не была пропитана тяжелым смрадом разлагающихся ран, впервые взглянув на послеоперационные швы, на которых отсутствовали признаки нагноения, я был до глубины души поражен. Тогда, пребывая в с трудом сдерживаемом нетерпении, я не мог предвидеть, что пройдет более десяти лет до того момента, когда листеровское изобретение, встречая сопротивление, все же захватит мир хирургии, привычный к инфекциям и раневой лихорадке. Итак, восьмого января на восемь часов вечера у меня был запланирован ужин в маленьком, но изысканном парижском ресторане с доктором Мэрионом Симсом, всемирно известным, на тот момент практикующим в Европе американским врачом-гинекологом. Я даже не мог предположить, какое тягостное разочарование принесет мне этот вечер, и не догадывался, какую роль сыграет Симс в моей дальнейшей судьбе.

Симс уже много лет не бывал на родине. Он появился на свет в семье фермера в нищем, забытом Богом местечке Ланкастер Кантри в Южной Каролине и проводил свои первые операции в подчревной области на негритянках, будучи сельским врачом в одном из южных районов Алабамы. Когда в Америке началась Гражданская война, он был направлен в научную командировку по Западной Европе. В Париже он представил метод лечения вагинальных фистул и тем самым произвел сенсацию среди парижских хирургов. В 1862 году он вернулся в Нью-Йорк. Как уроженец Юга, он не мог примириться с событиями на Севере. Поэтому, бросив всю свою собственность в Нью-Йорке, в июле 1863 года он со своей семьей отправился в Европу. С тех пор он жил между Францией и Англией, куда к нему устремились толпы состоятельных пациенток. Его услугами пользовались герцогиня фон Гамильтон, равно как и императрица Евгения, супруга Наполеона III, для обследования и лечения которой потребовалось провести не одну неделю во дворце Сент-Клу. Он никогда не делал тайны из его патриотических чувств по отношению к южанам и жертвовал большие суммы для жертв «разбойничьих набегов» северного генерала Шермана на Олд Ланкастер. Тот факт, что большую часть войны я провел в лазаретах северян, никак не повлияло на наши с Симсом отношения. В 1861 году я неоднократно помогал его чудесной жене Терезе и его семерым детям, когда они еще жили в Нью-Йорке. А теперь, когда я спустя столько лет снова приехал в Европу, Симс с нетерпением ждал момента, когда сможет поговорить со мной о том, что изменилось дома со времен окончания Гражданской войны.

19
{"b":"552351","o":1}