Первый офицер. Чьи это слова?

Курт. Нашего вождя — Генриха Гиммлера. (Следует долгое молчание. Курт продолжает).

Курт. Прошу вас теперь, господа, обратить внимание только на одно слово в тексте Гиммлера — ожесточиться. Что это означает? Господа, это означает не что иное как воспитать себя. То есть изменить нашу совесть, привыкнуть смотреть на вещи другими глазами — в соответствии с новым видением мира. И действительно, что собой представляют лагеря смерти — для нас, эсэсовцев, как не способ ожесточиться, то есть воспитать себя.

Первый офицер. Я снова был бы признателен партайгеноссе коменданту, если бы он привел несколько примеров такого воспитания лагерем смести.

Курт. Тысячи примеров. Мы здесь в лагере воспитываемся, то есть ожесточаемся. И действительно, господин офицер, разве на вас теперь еще производят впечатление и не оставляют равнодушным бесконечные колонны голых мужчин, женщин, детей, которые движутся, подхлестываемые нашими славными эсэсовцами, к газовой камере?

Первый офицер. Меня это не волнует, разумеется, но…

Курт. Или же так называемые мусульмане, то есть те скелеты, одетые в форму заключенных, которых наш усердный штурмбаннфюрер-врач заставляет каждое утро раздеваться, чтобы отобрать самых тощих и отправить в топку крематория?

Первый офицер. Минутку…

Курт. Или лагерные бордели, в которых евреек используют в качестве проституток до тех пор, пока они не забеременеют, и тогда их тоже отправляют в газовые камеры?

Первый офицер. Что касается борделей…

Курт. А пари, которые заключили позавчера эти два славных эсэсовца — кто сможет одним ударом топора разрубить человека пополам. Пари было выиграно следующим образом: тринадцатилетнего мальчика посадили на корточки на топчан и велели согнуться. Спорщик занес топор и с силой ударил им по спине мальчика, по пояснице. Разрубленное пополам тело развалилось и упало по обе стороны топчана.

Первый офицер. Я не знал, что…

Курт. Или так называемая «игра в голубя» — подбрасывается в воздух новорожденный ребенок, и его убивают метким выстрелом из винтовки.

Первый офицер. Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь говорил…

Курт. Или история капрала Мюллера. У него была любовница — красавица еврейка. Опасаясь, что об этом узнают, он убил ее выстрелом из пистолета в затылок, и похоронил — под окном своего барака.

Первый офицер. Я требую, чтобы мне дали слово наконец. Капрал Мюллер был наказан за нарушение закона о расовой принадлежности.

Курт. Наказан. Но 20 лет тому назад капрал Мюллер был бы осужден за убийство и первым, кто осудил бы его, были бы именно вы, уважаемый партайгеноссе. Вам понятно теперь, является ли совесть продуктом истории или нет? Но пусть будет ясно всем, что я не порицаю то, что когда-то называлось жестокостью. Все это имеет для меня только воспитательное значение, так же, как в еще большей степени и массовое уничтожение, которое каждый день производится в этом лагере.

Первый офицер. Я донесу на вас за распространение лживых сведений во вред рейху.

Курт. Вы ни на кого не донесете. Все это оставляет, должно оставлять нас равнодушными, потому что помогает нам ожесточиться, то есть воспитаться. И беда, между прочим, если мы не воспитаем себя, беда, если не ожесточимся. Нам придется тогда сводить счеты со старой, еврейского типа совестью, которая, разумеется, не оставит нас в покое. А теперь, господа, я хотел вам сказать, что если уж воспитывать себя, то воспитывать до конца. Нельзя, господа, к примеру, держать на рождество в своем доме елку, украшенную свечами, звездами, увешанную сладостями, и затем использовать эту же елку для того, чтобы вешать на ней заключенных. (Указывает на окно, в которое видна ель и четверо повешенных на ее ветвях). Или одно, или другое, господа. Поэтому я говорю вам — будьте последовательны. Как справедливо утверждает наш вождь Гиммлер, нельзя быть хорошим солдатом, если ты не способен равнодушно смотреть на сто или даже тысячу трупов, точно так же, по-моему, нельзя быть хорошим гражданином рейха, если не можешь вынести культурный эксперимент в виде драмы, в которой показывается, как человек убивает своего отца и совершает половой акт со своей матерью.

Третий офицер. Партайгеноссе Курт слишком умен. Мы же только военные, привыкшие рассуждать просто, именно как военные. И напрасно вы цитируете нам Гиммлера, чтобы заткнуть рот. Если бы Гиммлер был тут, он сказал бы, что вы не правы.

Курт. Нет, он сказал бы, что я прав.

Третий офицер. Я имел честь и привилегию довольно близко знать нашего вождя Генриха Гиммлера. Генрих Гиммлер — отец семейства и образцовый муж. Для него семья — не пустой звук. Конечно, будь он среди нас, он не допустил бы этого культурного эксперимента.

Курт. Вот у меня телеграмма от самого Генриха Гиммлера, касающаяся моего культурного эксперимента. Вот она, господа: «Дорогой комендант, я получил ваш доклад о культурном эксперименте, который вы предлагаете провести. Эксперимент мне кажется полезным прежде всего как прецедент для будущего, когда мы вернемся к первоначальным ценностям нации. Вам разрешается взять из лагеря Захсенхаузен семью, о которой идет речь в вашем письме. А также всех других евреев, которые вам могут понадобиться для проведения названного эксперимента. Хайль Гитлер. Подпись — Генрих Гиммлер».

Долгое молчание, как и в первый раз, когда Курт назвал имя Гиммлера.

Курт. Господа, я закончил свои объяснения. Но поскольку мы в сущности уже вместе сыграли начало спектакля, можно считать, что окончен пролог. Теперь начинается трагедия.

Курт (входя). Я — Рок. Рок греков, римлян, евреев, египтян, вавилонян, словом, всех древних народов. В этой же трагедии я ограничусь тем, что буду греческим Роком, то есть Роком Эдипа. Что я был для греков? Я был создателем безошибочных машин, построенных по подобию древней семьи, то есть из тех элементов, из которых состоит семья. Машина, господа, вообще — это устройство, которое должно Функционировать. Но функция машин, которые строил я, состояла в том, чтобы взрываться и разлетаться на куски. Да, господа, машины, построенные мною, в какой-то момент взрывались, и этот взрыв назывался трагедией. Они взрывались, захватывая и уничтожая всех, кого я вводил в эту машину в качестве составной части. Тут возможно кое-кто спросит меня: но зачем строить такие машины, кому они нужны? Не спрашивайте меня об этом, господа. Рок не ответит, хоть он и является началом и концом всего, и даже боги подвластны ему, и поэтому я на сцене, где можно делать все, даже с наглым любопытством задавать Року вопросы и получать от него ответы, я признаюсь вам откровенно, что строил свои машины для развлечения. То есть без всякого пристрастия, ради игры, ради одного только удовольствия построить их, а потом посмотреть, как они взорвутся. Странное удовольствие, но какое есть, о вкусах не спорят. Переходя теперь к Эдипу, я хотел бы обратить ваше внимание на то, что в данном случае машина была особенно сложной и совершенной. Обычно жертвы в моих машинах сознавали, что им грозит неизбежный взрыв. И хотя они шли навстречу несчастью, они шли, так сказать, с открытыми глазами. И это, между прочим, как раз и составляло главное отличие и придавало больше благородства трагическому персонажу. Но в машине, которая захватывает и губит Эдипа, скажу это без всякого тщеславия, я превзошел самого себя. Действительно, я сумел построить машину редкого совершенства, сделав главной ее частью не обычное, героическое сознание, а самонадеянное и роковое неведение, да, господа, Эдип — это не бесстрашный герой, который смотрит в лицо своей судьбе и мужественно идет ей навстречу. Эдип — обыкновенный человек, самый посредственный, в наши дни сказали бы, что это типичный представитель мелкой буржуазии, который не знает, что делает, и именно поэтому — потому, что не знает, — делает черт знает что. Представьте, господа, он убивает своего отца, женится на собственной матери, заставляет ее родить целую кучу детей. И все это время слепо полагает, что не нарушает законы общества, что ему не в чем упрекнуть себя. В Эдипе, господа, нет ничего героического. Он умен, это верно, и он доказывает это, разгадав загадку Сфинкса. Но ум его несколько презренный, то есть практичный, поставленный на службу чисто утилитарным целям. Кроме того, Эдип очень тщеславен, еще одна черта мелкой буржуазии: лишь бы взойти на трон, он не колеблясь женится на женщине, которая по возрасту годится ему в матери (и на самом деле является ею). А затем, став царем, опасаясь выяснить, как погиб Лаий, его предшественник на троне и в постели жены, хотя какое-то подозрение у него и должно было возникнуть: слишком совпадают подробности совершенного им убийства с тем, которое стоило жизни бедному Лаию. Эдип глух и на это ухо. Он сумел захватить трон, воспользовавшись хитростью и сексом (два инструмента, которыми пользуются обычно, когда взбираются по социальной лестнице) и нежится в нем в полном спокойствии. Но, господа, кто пожелал сделать Эдипа таким бесчувственным, таким заблуждающимся, таким слепым? Я, никто другой кроме меня, Рока, его Рока. Однажды мне захотелось растолочь в моей машине не настоящего героя, вроде Ахилла или Геракла, а напротив, захотелось уничтожить обычного, отнюдь не героического человека, мошенника, если разобраться, господа, любителя разгадывать ребусы, соблазнителя старых вдов, убийцы беззащитных стариков. Но, господа, именно поэтому, что он не был героем, Эдип мог быть противоположностью героя, то есть человеком, как говорится, ординарным. Да, Эдип был ординарным человеком, то есть конформистом, боязливым, верующим, даже ханжой. Человеком, для которого общество было всем, который вне общества был ничто. Не существовали для Эдипа смелость и риск. Он был, напротив, человеком, который хочет жить в согласии со всеми законами, нормами, предписаниями, условностями, обычаями и даже предрассудками. Человеком, короче говоря, чье призвание быть не бунтарем, революционером, а инквизитором и даже, если надо, полицейским. Естественно, как все полицейские и инквизиторы, Эдип никогда не обвинял себя, а только других. И я, его Рок, сделал так, что он чувствовал себя вправе всегда быть готовым, лишь только представится случай, со спокойной совестью судить и осуждать других. С таким характером мелкобуржуазного обывателя было неизбежно, что Эдип, когда в Фивах вспыхнула чума, воспользовался случаем, который я предложил ему, и взял на себя роль инквизитора. Черт возьми! Нет ничего другого, что бы обыватель любил больше, чей искать виновного, лишь бы донести на него властям. Как все конформисты, обыватель жесток и безжалостен: горе виновному, едва только Эдип найдет его, горе ему, он не должен проявить сочувствия и тем более жалости, горе, горе, горе ему. Но за этим спущенным с цепи мелкобуржуазным филистерством был я. Рок Эдипа, решивший потерять его во что бы то ни стало ради своего личного удовольствия. Остальное вы знаете: Эдип-полицейский, Эдип-инквизитор вдруг обнаруживает, что виноват он сам. Сраженный собственным конформизмом и собственным лицемерием, Эдип наказал себя — ослепил себя. Но, господа, со времени Эдипа прошли века. Даже при том, что века в людском измерении для него лишь мгновения, Року все равно это может наскучить. Отчего скучно Року? Но, господа, это же очевидно — ему надоели его машины. Рок похож на ребенка, который мастерит забавную, интересную игрушку, некоторое время любуется, как она работает, а потом ему становится скучно, он ломает ее и начинает мастерить другую. Так что трагедия, на которой вы присутствуете, ставит именно эту цель — показать, что старая машина Эдипа не развлекает больше Рока, и поэтому он построил другую, новую, более современную, более непредсказуемую. Но, господа, мне не следует больше ничего говорить, иначе в трагедии не останется элемента неожиданности. Я ограничусь поэтому тем, что скажу, как говорили при дворе во Франции, когда умирал король: трагедия умерла, да здравствует трагедия! (Курт кланяется, делает знак, появляются два стражника, которые вводят Саула в наручниках с завязанными глазами).