— Такие белые, что просто ложиться страшно. Я на них никогда не спал. Потихоньку сверну и ложусь прямо на матрас. Она всё удивлялась, почему они у меня так долго не пачкаются…

Через неделю мальчик принес с почты новое письмо. Они снова отправились в ту же закусочную. Матрос с волнением следил, как Томми распечатывает конверт.

— Ты осторожнее. Не разорви.

В письме было сказано, что отец поправился и уже ходит, что Сэнди решили не брать и справляться своими силами. После разных домашних новостей и просьбы вернуться скорей домой, мальчик прочел:

Матрос густо покраснел. Он оправил на себе уже совсем расползшийся свитер и спросил:

— Так и сказано — мистеру Спиду?

— Так и сказано.

— Покажи.

Мальчик подал ему письмо.

— Покажи, в каком месте.

Томми показал.

Нахмурив брови и шевеля губами, матрос с усилием прочел:

— Верно… «Мистеру Спиду».

Он был очень польщен. Ни разу в жизни его еще ни кто не называл мистером Спидом.

Два следующих дня постоянной темой разговора было письмо.

— Хорошо, что она не стала брать этого Сэнди, — говорил Майк неожиданно, когда они отдыхали во время короткого перерыва на работе. — Из пьяницы никогда толку не будет. Я раз на китобое ходил, так у нас стрелок был. Вахтенный кита заметит, а он пьяный лежит. Никто не мог понять, где он выпивку прячет. Нас всех обыскивали перед выходом в рейс…

Разговор переходил на китобойный промысел, но в конце его матрос вдруг снова возвращался к письму.

— Если у отца нога еще болит, надо на ночь спиртом растирать. Ты напиши ей.

— Напишем вместе, — говорил Томми.

За месяц мальчик принес еще несколько писем. Майк теперь активно участвовал в составлении ответов. Постепенно он вошел в жизнь семьи, которую знал по письмам и рассказам Томми.

Матрос стал приветливее и общительнее. Всю жизнь он работал в случайно собранных коллективах, где каждый думал только о самом себе. И Майк тоже привык думать только о самом себе. Его мир был замкнут палубой парохода и портовыми кабаками. Мальчишка, с его рассказами и особенно с его постоянной заинтересованностью делами своей семьи, раздвинул этот мир. Кроме вечно сыплющих ругательствами боцманов и равнодушных ко всему буфетчиков в портовых харчевнях, в сознание матроса прочно вошли отец и мать мальчика и его сестра Фрида. Матрос размышлял теперь не только о своей судьбе, но и о жизни на далекой ферме во Флориде.

Кроме того, Томми с его способностью замечать в людях интересное и забавное научил его присматриваться внимательнее и к тому, что окружало его сейчас.

Всё чаще и чаще Майк задумывался, не остаться ли ему на берегу и не попробовать ли начать что-нибудь новое.

Однажды, выслушав очередной рассказ о том, как умна и добра Фрида, матрос несмело сказал:

— А что, она, пожалуй, и смотреть не стала бы на такого парня, как я?

— Почему не стала бы? — сказал Томми серьезно. — Ты человек хороший.

— Да я ведь необразованный совсем. А она, видно, не меньше твоего книг прочла.

— Ну и что же. Зато ты работящий. Вон тебя на помойке как любят.

По мере того, как в приносимых мальчиком письмах всё увеличивалась часть, начинающаяся словами: «Передай мистеру Спиду…», матрос всё чаще и чаще задумывался о девушке, которую так красноречиво описывал его друг.

Между тем здоровье мальчишки ухудшалось.

В город пришла весна. Стало тепло, но в воздухе была разлита томительная сырость. Утром над улицами поднимался едкий туман. Днем то и дело моросил дождь.

Томми по утрам просыпался раньше матроса и долго скорчившись сидел на трубе. Лицо у него стало совсем серым, глаза потускнели. Он и раньше был худ, но теперь лицо его совсем обтянулось, скулы выступали.

Он стал хуже работать и быстро утомляться. Прежде старший рабочий не имел случая к нему придраться, но теперь он часто останавливался возле Томми и подолгу смотрел, не пропускает ли он металлического лома. При нем руки мальчика ходили с прежней быстротой, но как только старший рабочий отходил, Томми бессильно опускался на корточки и подолгу сидел, равнодушно глядя на суетящихся рабочих.

Воздух на помойке становился всё тяжелее с каждым днем. Мусор оттаивал, над холмами поднималась густая вонь. Здесь и здоровому человеку было тяжело дышать. Мальчик же просто задыхался. Кашель теперь терзал его непрерывно. Иногда он не спал целыми ночами, и, просыпаясь на трубе, матрос всегда слышал сухой лающий звук.

Томми стал молчаливее и безучастнее к тому, что происходило вокруг. Теперь уже матрос стал обращать внимание мальчика то на нелепую фигуру разодетой женщины с жирной собачкой на тротуаре, то на интересную витрину магазина. Томми отвечал ему слабой улыбкой.

Однажды вечером они сидели вдвоем в закусочной. На улице лил дождь. Посетители входили в плащах и с зонтиками. Мальчик положил острый подбородок на руки. Недопитый стакан кофе и начатый бутерброд стояли перед ним. Ему не хотелось есть. Он печально смотрел на темную улицу за стеклами окна, по которым сбегали капли.

— Знаешь что, — сказал Майк, — ты теперь совсем больной. Почему ты не хочешь поехать к своим? Там ведь уже тепло.

— Там тепло, — повторил мальчик мечтательно. — И на траве уже можно лежать.

— Ну так в чем дело? Знаешь, сколько у тебя теперь денег?

У них уже давно была общая касса. Мальчик отдавал все свои деньги матросу, и тот держал их в поясном кармане на брюках.

— Сколько? Восемнадцать долларов.

— Да, восемнадцать долларов. На еду хватит. А доехать можно товарными.

Мальчик молчал.

— И вот еще что, — предложил Майк. — Я вот думал, что если я тоже с тобой поеду. Если там безработицы нету, я наймусь где-нибудь на берегу. А раз там тепло, буду жить хоть на улице, пока не найду что-нибудь.

— Вот здорово! — глаза у мальчика заблестели. — Поедем вместе. — Обычное безразличие покинуло его, он оживился. — Конечно, поедем.

— Ты не бойся, — предупредил матрос: — Я к твоим родным навязываться не буду. Только провожу тебя и отправлюсь что-нибудь искать.

— Что ты! Что ты! — Томми замахал руками. — Разве тебя отпустили бы? Разве Фрида отпустит? У нас, знаешь, один человек полгода жил. Приехал в гости и стал жить. Мы прямо к нам и поедем.

— Прямо к вам нельзя, — сказал матрос. — Нужно сначала письмо написать. Вдруг сестра будет против.

— Фрида!.. Никогда она не будет против. Знаешь, как она тебя уважает?

— Всё равно надо написать.

— Ну идет, — согласился мальчик. — Напишем прямо сейчас.

Томми взял у буфетчика карандаш и бумагу. Они долго сидели над письмом.

Когда оно было окончено, Томми прочел написанное.

— Напиши еще, что я за любую работу возьмусь, — сказал матрос. — Может быть, она там где-нибудь договорится.

— Работы и у нас на ферме хватит. Отец теперь совсем старый.

Томми заклеил конверт и встал.

— Я сбегаю отнесу.

Ночью матрос долго не мог заснуть. Он представлял себе ферму родителей Томми, себя самого в чистом комбинезоне, с лопатой в руках, и Фриду, которая была похожа на кинозвезду, виденную им однажды в голливудском фильме.

Мальчик тихонько покашливал внизу. Матрос смотрел на кирпичную стену напротив. Ему приходили в голову различные сцены из его жизни — заплеванные кубрики пароходов с тараканами, бегающими по столу среди хлебных корок, бешеные потасовки в кабаках и красные лица полисменов. Он понимал, что жил всю жизнь плохо, бесконечно плохо, что у него никогда не было радостных, по-настоящему хороших минут, работы, которую бы он любил, отдыха, который освежал бы его. Когда он напивался, его охватывала какая-то непонятная ему самому злоба на весь мир, и он дрался тяжело и свирепо. Он бил кого-то и его били, и как-то получалось так, что тех, кто бил, всегда было больше и они оказывались сильнее.