Репортер напряженно размышлял, и вдруг его осенило. Сходство было в манере разговаривать. Так же, как Бирн у себя в кабинете обращался в разговоре только к Докси, так и Петух, узнав всё, что ему нужно было, стал говорить только с хозяином притона. Бирн так же, как и О’Лири, чувствовал себя оскорбленным, когда репортер осмеливался о чем-то спрашивать его. Чертой, которая объединяла главного редактора «Независимой» и гангстера, была наглая уверенность, что они являются хозяевами жизни. И тот и другой знали, что сила на их стороне, и это избавляло их от необходимости считаться с другими. Разница состояла лишь в том, что у одного наглость была замаскированной, а у другого откровенной.

Это не могло быть врожденным свойством характера. Это было воспитано в этих людях их положением.

«Теперь я, кажется, двигаюсь к философии „красных“, — сказал Кларенс себе. — Не слишком ли много за один день?»

Ему стало стыдно своего бездействия. После смерти Бенсона прошло уже пять дней, а он не сделал еще ничего. Завещание грузчика лежало у него в столе, судьба Розиты Каталони была еще неизвестна, и в порту сотни грузчиков продолжали работать на банду негодяев.

Будет он или не будет продолжать борьбу?

Но Кларенс не успел ответить самому себе. В репродукторе над его головой прозвучал сигнал проверки времени.

Репортер взглянул на часы и побежал к автобусной остановке. Ему следовало прийти в газету уже десять минут назад.

Вечером Кларенс снова сидел у Барли.

Когда репортер рассказал о встрече с О’Лири и о своих впечатлениях, краснолицый лысый аптекарь покачал головой.

— Могло получиться и так. Понимал это Петух или нет, но ведь речь здесь шла вообще о борьбе с гангстеризмом. А в этих случаях враждующие шайки могут даже объединиться. Но я, признаться, думал, что результат будет другим.

— Что же делать? Я не могу махнуть на всё это рукой.

Барли молчал.

— Но вы не думайте, — сказал он наконец, — что бандиты так всесильны. Для вашего Бирна, например, Дзаватини или Петух просто щенята.

— Но почему же «Независимая» прекратила печатать материалы о положении в порту? Я уже представлял себе всё это так, что Дзаватини запугал Бирна.

— Ни в коем случае. — Барли усмехнулся. — И главный судья штата, и начальник полиции, и даже губернатор — всё это ставленники группы лиц, в которую входит и Бирн. Ваш шеф может сбросить гангстера одним щелчком. Они его держат, потому что он им нужен.

— Но чем вы объясните молчание газеты? Ведь сначала Бирн хотел правдивого расследования. Докси мне об этом не раз говорил.

— Сейчас я вам объясню. — Барли задумался. — Тут всё зависело от того, до каких пределов интересы справедливого расследования дела шли вместе с интересами самого Бирна. Очень может быть, что сначала весь шум был затеян «Независимой» для того, чтобы прижать Дзаватини. А потом, когда Бирн добился своего от гангстера, он сразу замолчал.

— Значит, я, — сказал потрясенный Кларенс, — выступал здесь в роли пугала. Сначала Бирн натравил меня на Дзаватини, а потом дернул за веревочку назад.

— Так оно, наверное, и было, — согласился Барли. — Вы показывали редактору то, что записали со слов Бенсона?

— Я оставил это у него.

— Значит, Бирн показал эти листки Дзаватини, и тот сдался. После этого редактор и прекратил всё.

Кларенс вздохнул. Ах вот почему главный редактор запретил ему обращаться в полицию! Он уже взял свое и не хотел дальше ущемлять гангстера.

Различные факты из жизни газеты, которые жили в сознании Кларенса разрозненно — случаи явной клеветы, опубликование непроверенных слухов, резкие несправедливые выпады против отдельных лиц и целых организаций — всё это построилось теперь в единую цепь< То, что он считал отклонением от нормы, — оказывается, и было нормой. Газета с ее вечерним и утренним тиражами была огромной фабрикой намеренной фальсификации, служившей целям самого Бирна. Когда ему было выгодно, главный редактор начинал кампанию в газете, когда это становилось невыгодным, прекращал ее.

Первый раз репортер подумал о том, что пресловутая свобода печати была вовсе не таким благодеянием для страны, каким ее изображали в университете. Да и существовала ли вообще эта свобода? Каждому американцу были хорошо известны всевозможные случаи нарушения законов, — хищений и преступлений. Но люди, и сам он, смотрели на это, как на частное. Что бы они сказали, если бы им представилась возможность увидать всё сразу?

— Что же делать? — повторил Кларенс рассеянно. — Лезть в петлю.

Но Барли был настроен не так пессимистично. Он встал и прошелся за своей стойкой.

— Я бы вам посоветовал, — сказал он. — Не знаю только, воспользуетесь ли вы моей мыслью.

— Ну, давайте, — сказал репортер вяло.

— Что, если вам обратиться к швейникам?

— В профсоюз швейщиков! — Кларенс насторожился. В течение этих дней он уже дважды слышал об этом профсоюзе. — Но какое отношение они имеют к порту?

— Никакого, — согласился Барли. — Но они могут послать туда своих ребят и дать вам своего адвоката. В этом профсоюзе Дзаватини не испугаются. Швейная промышленность здесь тоже была под контролем гангстеров, но они вышибли их… Только имейте в виду, что если вы с ними свяжетесь, вам уже в газете не работать.

Кларенс знал об этом. В «Независимой» о профсоюзе швейников писали как о банде бесчинствующих анархистов или о «красных выродках, руководимых Москвой». Во время перевыборов в профсоюзе газета, которая писала о рабочем движении только в крайних случаях, посвятила швейникам несколько передовых с призывами разогнать его новое руководство. Обратиться к швейникам означало сразу же поставить себя под удар как «неблагонадежного».

— Не знаю, — сказал репортер с сомнением. — Об этом мне нужно подумать. Даже посоветоваться с женой.

— Конечно, — кивнул Барли. — Такие дела не делаются наобум. Тут нужно взвесить всё.

В аптеку начали собираться посетители, и Кларенс отправился домой. Настроение у него несколько улучшилось.

Придя домой и открыв ключом дверь, Кларенс сразу увидал на вешалке пальто доктора Майлза. В коридоре стоял запах лекарств.

Услышав шаги мужа, Люси, красная, с заплаканными глазами вышла из комнаты.

— Ты знаешь, у нее кризис.

Кларенс прошел к дочери.

Девочка, очень похудевшая, бессильно вытянула руки вдоль тела.

— Голова болит, — сказала она, с трудом глотнув.

— Сегодня она весь день играла, температура была нормальная, — начала Люси. — Я ей разрешила встать, и вдруг…

— Ничего особенного, — доктор Майлз поднялся со стула. — Обычная лакулярная ангина. Если ей до утра не станет лучше, вызовите меня и сделаем пенициллиновый укол. Но, пожалуй, обойдется и без этого.

Кларенс опустился в кресло. Ко всем его заботам прибавилась новая.

Ему нужно было подумать, как поступать дальше. Пойти на связь с профсоюзом швейников было слишком важным шагом, который мог перевернуть всю их жизнь. Он не мог решать этого один.

В кухне было тепло и уютно. Воспользовавшись отпуском, Люси навела повсюду порядок.

Люси была домовитой женой и в ведение хозяйства вкладывала всю присущую ей основательность. Занавески на окне были у нее всегда накрахмалены, посуда начищена до блеска. Она любила заводить вещи, которые служили бы не месяц и не два, а целую вечность. Алюминиевая суповая ложка, например, не могла ее удовлетворить, и в течение недели разыскивалась тяжелая посеребренная ложка из меди.

Люси приобретала в хозяйстве только хорошие, надежные вещи, и поэтому у них, при сравнительно хорошей зарплате, еще не было ни приемника, ни телевизора. Люси предпочитала последовательность. Сначала — самое необходимое, затем уже — развлечения.

От кухни веяло прочным домашним уютом. Видно было, что здесь собираются жить не годами, а десятилетиями.

Кларенс понимал, что если он обратится в профсоюз швейников, который считался «красным» в деловых кругах города, от всего этого уюта придется отказаться. Найти работу здесь в городе будет уже невозможно. Ни в одной другой газете его не возьмут. А сумеет ли Люси бросить свое гнездо? Ради чего? Ради того, чтобы выполнить дело, начатое Бенсоном.