Но среди всех этих легенд и преданий не помянуты ни чудесные жизненные обстоятельства Йосефа дела Рейна, ни его горькая кончина. Лишь единожды посвятил ему две-три страницы некий биограф и не скрыл своей душевной приязни. Записи эти велись якобы от имени Иегуды Меира, его единственного оставшегося в живых ученика, следы которого затерялись.
Да еще размышлял о нем один юноша, Лала Осман, сын правителя Афин и Елены. Он помнил каждое слово, слышанное о дела Рейна в детстве, и эти истории не давали ему покоя. Настал день, и юноша поклялся, что, когда вырастет, разыщет ученика дела Рейна и заставит его поведать сокровенное.
Юный Лала Осман хотел повелевать. Он предпочитал вникать во все сам, не пренебрегал мелочами и любил волшебные истории. В день, когда ему исполнилось двадцать, Лала Осман получил назначение наблюдать за доставкой отплывавшего в Тунис груза. По пути он велел капитану пришвартоваться в порту города Цеда.
Лала Осман переоделся в старое турецкое платье, напялил на голову феску и сказал, что, если не вернется через четыре дня, пусть судно продолжает путь без него. Затем, не взяв ни слуг, ни оружия, затерялся в узких улочках сонной Цеды, утомленной течением времени, зноем и нашествием мух. Трое суток он кружил по убогим базарам, слонялся по караван-сараям, ночевал в жалких ночлежках. Он расспрашивал торговцев и ремесленников, прислушивался к разговорам бедуинов и нищих. Никто ничего не знал о судьбе ученика Йосефа дела Рейна.
На четвертый день, когда солнце было в зените, Лала Осман стоял у старого мола чужеземного порта и слушал плеск волн, бьющих о каменные края вырубленных в скале древних причалов. Внезапно внимание его привлекли два подростка, сидевших на песке и рассуждавших о попутном ветре: ветер пустыни усмиряет морскую гладь и гонит парусник прямиком в Афины, а южный ветер может привести парусник обратно. Когда мальчики собрались уходить, Лала пошел следом.
Они двигались к городу, миновали опустевший порт, прошли между лодочных остовов, старых канатов, ломаных бочек, мимо складов, целых на вид, но с сорванными воротами и кучами всякой дряни, скопившейся внутри.
Мальчики свернули в переулок и остановились перед каким-то домом, где взобрались на сваленные у стены кирпичи и сунули головы в окошко. Лала Осман обошел дом кругом и вошел в дверь. В углу большой комнаты он заметил лохматого старика в отрепьях. Грудь старика была обмотана цепью, второй конец которой держал в руках солдат в выцветшем мундире. Кругом толклись люди. Лысый здоровяк с густо татуированными руками бросал кости и тут же прикрывал их ладонью, а старичок угадывал выпавшее число. Он говорил тихонько: три, шесть — или пользовался словами, которыми в Цеде обозначали те или иные числа: верблюд, близнецы. Он всегда угадывал верно, и всякий раз зрители дивились, восклицали и вздыхали от зависти.
Гордая улыбка солдата — как у дрессировщика, водящего напоказ собаку или обезьяну, — говорила, что старик не врет. В тот же миг старик прервал свое занятие и пристально посмотрел Лале в лицо.
«Вот он!» — почему-то екнуло сердце Лалы, и он брезгливо оглядел собравшуюся толпу. Лицо толстяка было тупо, и единственный живой проблеск на нем — запоздалая детскость — свидетельствовал об опасном удальстве и скрытой жестокости. Человек, разносивший тарелки с пловом, имел синеватый цвет лица и водянистые глаза; казалось, он только и мечтает, чтоб о нем забыли. Лицо другого выдавало неумеренную страсть к постыдному самоуслаждению. Слуга, подметавший пол, о чем-то бормотал сам с собою.
«Ничтожества, жалкие козявки», — подумал Лала Осман.
— А теперь? — снова спросил толстяк.
— Четыре, шесть, — отвечал старик. Несмотря на его очевидный успех, собравшиеся все еще не утратили интереса к игре.
Несколько минут спустя старик приложил руку ко лбу. Солдат объявил, что старец устал, представление окончено, а публике предлагается пожертвовать несколько монет на нужды тюрьмы. Наконец солдат потянул за цепь, и они ушли.
Стоявший рядом посетитель объяснил Лале, что старик- сумасшедший, не помнит даже, как его зовут, что он сидит в тюрьме и охранник порой выводит его в людные места потешить прохожих.
Лала Осман почему-то был уверен, что это тот, кого он ищет. Он направился к тюрьме, круглому, похожему на башню зданию с толстыми облупленными стенами — строению кособокому и громоздкому. Лала Осман постучал дверным молотком. Над дверью отворилось окошко, и показалась голова сторожа.
«Похоже, настал решающий час моей жизни», — подумал Лала. С высоты тюремных ступеней ему были видны во дворе мечети коленопреклоненные мусульмане на разостланных ковриках. Он последовал за сторожем.
Они вошли в темную камеру, сторож засветил две свечи и вышел. Лала Осман не сводил глаз с человека, сидевшего на охапке соломы.
— Ты пришел мне помочь? — спросил старик.
— Кто ты? — задал вопрос Лала.
Старик молча изучал лицо гостя, мелко подергивая головой.
— Я — ученик Йосефа дела Рейна.
— Ты — Иегуда Меир?
— Да, — подтвердил старик и часто заморгал. В темной камере был разлит кисловатый запах безумия. — Да, я последний из его учеников, хранитель его тайн, но я заключен в темницу и провожу остаток дней в мученьях, и нет лекарства, способного облегчить страдания моего тела.
Узник смолк, только голова его подергивалась, как прежде. После непродолжительного молчания он снова спросил:
— Ты пришел мне помочь?
— А чего ты хочешь?
— Я хочу выйти отсюда, — ответил Иегуда Меир, — и разыскать моего учителя.
— Разве твой учитель не умер много лет назад?
Старик приподнялся и хрипло прошептал ему на ухо:
— Все это ложь. Скажи, ты можешь вызволить меня отсюда?
— Могу, — ответил Лала Осман.
— Если так, уйдем отсюда немедля, чтобы мой учитель не успел слишком отдалиться.
С этими словами Иегуда Меир указал на зарешеченное оконце, но вдруг схватился за сердце и упал.
Лала Осман приложил ухо к вонючим тряпкам и ничего не расслышал. Он был еще молод, и на глаза его навернулись слезы обиды, оттого что желанная возможность ускользнула от него, можно сказать, ушла из-под носа. Он гордо выпрямился и, с презрением пнув башмаком мертвое тело, глянул вверх. В переплете оконной решетки застыла одинокая звезда.
Лала Осман равнодушно смотрел на звезду. Искавшие его повсюду телохранители стояли на ступенях тюрьмы и улыбались своему повелителю.
— Я подавал милостыню нищим и нуждающимся, — объяснил им Лала Осман и подумал о том, какие государственные должности ожидают его в будущем, и о переменчивой моде при дворе Сулеймана Великолепного. «Будто подготовиться к длительному путешествию, — сказал он про себя. — Так говорят люди».
Телохранители смеялись и радостно восклицали:
— Да здравствует Лала Осман!
Часом позже Лала Осман стоял на палубе корабля и записывал, что в порту Цеда требует починки. Он также проверил накладные фуража и мяса — груза, который вез для конников, поджидавших его в Тунисе.
Подмастерье
Пер. З. Копельман
В конце позапрошлого столетия жил в Иерусалиме бедный сапожник по имени Шауль Брахия Азуз. Жилище его примыкало к синагоге раби Иоханана бен Закая, в которой хранятся шофар пророка Илии и кувшинчик с елеем для помазания Мессии. Дед Азуза принадлежал к саббатианской секте дёнме в Салониках, прибыл на Землю Израиля при туманных обстоятельствах, и сапожник с детства помнил его странные молитвы и песнопения. После смерти родителей Азуз остался в полном одиночестве и жил все в том же полуразвалившемся каменном доме с подпорками из почерневших бревен.
Сапожник Азуз был тучен и плешив — любил поесть свежеиспеченного, теплого еще хлеба и хлебнуть арака. К нему мало кто заглядывал, но среди этих немногих был один, являвшийся всякий день дважды — под утро и в полдень; он трубил в шофар в каждом углу синагоги, оглашая пространство звуками краткими и мощными, как сигналы военного горна, и непременно задерживался подольше возле кресла пророка Элиягу и возле поставца, где хранился кувшинчик с елеем.
