Я пришла домой и рассказала маме про свинью. А она сказала, что в этой деревне есть еще одна странность: люди моются не в банях, а в русской печке.
Мы ходили в лес за грибами и ягодами. Лес здесь был не такой, как у нас в Виркино. У нас росли громадные деревья, и не было видно солнца. В нашем лесу было страшно. А здесь росли только большие кусты и маленькие сосенки, а под ними было полно маслят. Никаких других грибов не было, но зато росло много малины, а Ройне нашел большого, как дедушкина шапка, ежа. Мы палками перевернули его на спину. Он сжался в круглый шар. Мы стали громко звать маму и тетю. Они всегда были вместе и о чем-то разговаривали. Они, наверное, специально уходили от нас подальше. Я знала, что они говорят о папе, о Ленинграде. Они всегда об этом говорят.
Мама обещала оставить меня на зиму в Ярославле. Скоро мы поехали на неделю в Виркино. Тетя Айно и мама каждый день ездили в Ленинград покупать нам продукты в Ярославль. Провожали нас Ройне и тетя Айно. Я радовалась, что еду с мамой, а тетя и мама плакали. Ройне смотрел куда-то в сторону.
Наконец поезд тронулся. Мама обняла меня, прижала к себе, но вдруг вскрикнула: «Смотри, что-то пролилось». Она вытащила все продукты из сетки, там были красные жестяные коробочки с бульонными кубиками, много мешочков со всякой крупой и кулечки с конфетами. Конфеты размякли и слиплись, на них попало топленое масло из кастрюльки. Мама переложила все продукты газетой и стала складывать обратно в сеточку, а я подсела ближе к окошку и запела: «По военной дороге», — но мама начала меня поправлять, ей казалось, что у меня не получается мотив. Бабушке тоже казалось, что я пою неправильно. Мама стала петь со мной, а когда мы кончили, они рассмеялась и спросила:
— Как ты там поешь, кто у тебя там идет?
Я ответила:
— Шел в борме и тревоге.
Мама снова рассмеялась и очень четко и громко проговорила:
— Шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год.
Тогда я спросила, почему это восемнадцатый год шел и как это может быть, чтобы год шел по военной дороге? Мама опять засмеялась, а потом рассказала мне, что, когда она была маленькая, шла война. Она долго что-то говорила про ту войну, у меня начали закрываться глаза, и она замолчала.
Поезд стоял. В наш вагон пришло много народу. Я села к окну и прочла название станции — Бологое.
В наше купе вошел пассажир и сказал, что надо проверить, хорошо ли заперты окна, а то могут ночью с крыши вытащить крюками чемоданы.
Как только поезд тронулся, тети и дяди в купе начали рассказывать страшные истории про воров. Вначале рассказали, как одной тете бритвой порезали глаза, когда та увидела, что они открыли у другой тети сумочку и вытащили оттуда кошелек. Потом о том, как убили одного гражданина и спустили его труп в люк. Мне стало страшно. Мама попросила больше не рассказывать. Мы все легли спать, но я долго не могла заснуть, было страшно, да еще тот дяденька, который закрыл окно, на соседней полке сильно храпел. Поезд остановился. Окно нашего купе оказалось против яркого уличною фонаря. В купе стало светло. Я увидела лицо дяденьки, который храпел. У него был широко открыт рот и проваливались и надувались щеки. Я позвала маму. Она спустилась, легла рядом со мной, обняла меня, и я заснула.
ЯРОСЛАВЛЬ
На перроне толпилось много народу. Открыли окна, мама высунулась и крикнула:
— Сантту! Виено!
К окну подбежали молодые тетенька и дяденька. Это к ним в Ярославль в первый раз и приехала мама. Теперь они нас встречали и улыбались.
У нас было много вещей: чемоданы, сеточки и еще такой мешок, который называли саквояж. Сначала мы сели на трамвай, доехали до Волги, а потом пересели на паром, чтобы переехать на другой берег.
На пароме было много народу — ничего не было видно. Дядя Сантту взял меня на руки. Потом мы шли пешком до дома, в котором у мамы была комната. Дом этот был деревянный, двухэтажный и стоял он рядом с большой сосновой рощей. В квартире жила еще одна семья — это были наши хозяева. Дядя Сантту и тетя Виено скоро ушли, им надо было на работу. Наша хозяйка быстро бегала и показывала, куда что ставить, потом она сказала маме:
— Может, вы шить умеете, я достала мануфактуру.
Я не знала, что такое «мануфактура», но она вынула из шкафа несколько кусков материи, развернула их и показала красивые цветочки на ситчике.
У хозяев был взрослый сын Вася. По вечерам он надевал блестящие со скрипом сапоги, садился на скрипучий стул, брал гармошку и, склонив голову, играл грустную музыку. Маму это сильно раздражало.
А мне Вася и его музыка нравились, хотелось стать взрослой, с косами, на высоких каблуках, чтобы Вася смотрел на меня… Но мы стали уходить гулять в сосновую рощу, мама там научила меня танцевать «Яблочко».
На улице лил дождь, а к нашим хозяевам пришли гости, и нам некуда было пойти, хозяйка пригласила нас тоже к себе. Мама сказала Васе, чтобы он сыграл «Яблочко». Как только он растянул свою гармошку, я вышла на середину комнаты и сплясала. Все кричали:
«Еще!» и хлопали в ладоши. Мне хотелось еще сплясать и петь со всеми, но мама увела меня спать. А в комнате у хозяев еще долго шумели, громко кричали. Я лежала тихо, мама, наверное, подумала, что я сплю, но я слышала, что мама плакала.
Зимой забрали дядю Сантту. Тетю Сусанну куда-то отправили. Мы с мамой переехали к тете Виено в Красный Перекоп, в маленький синий домик. Наша комната была узенькая. Я спала с мамой на кровати, а тетя Виено — на кушетке.
Однажды мама привела меня в свою трудновоспитуемую школу, я услышала, когда мы проходили мимо мальчишек, как они крикнули: «Мартышка и очки». Мама улыбнулась, я поняла, что это они мою маму так дразнят. Мама носила пенсне с цепочкой, таких очков ни у кого в Ярославле я не видела. Мне стало очень обидно.
Я хотела сказать, чтобы она надела такие же очки, как у всех, но я не могла ей этого сказать. Моя мама вообще не была похожа на других. У нее была тонкая шея, и там, где шея кончалась, была глубокая ямочка. Она не завивала волосы, а носила их на прямой пробор, сзади у нее они были уложены в узел. У нее были крепко сжаты губы, лицо ее казалось строгим. Но когда мама приходила домой, лицо ее менялось. Не снимая пальто, она прижималась холодной щекой ко мне, я шла за ней к вешалке. Раздевшись, она брала меня к себе на руки. Потом мы ели, делали уроки, а вечером, перед сном, она читала мне книгу.
Хозяйка нашего домика, уходя на работу, говорила, чтобы я никому не открывала дверь, если не узнаю голоса. Со мной оставались дома большая собака Тайга и кошка Машка. Кошка спала на плите, а собака рядом с плитой. Иногда они шипели и рычали друг на друга. Каждый раз, когда толстая кошка спрыгивала с плиты, я вздрагивала. Мне казалось, что уже взламывают дверь, и вот-вот войдут бандиты. Я забиралась под кровать, затаскивала туда одеяло, подушку, брала книжку с собой и прислушивалась.
К весне маме удалось устроить меня в детский садик, но из садика мне хотелось убежать. Однажды во время тихого часа я спустилась из окна по водосточной трубе на улицу.
Я пошла на речку, там были заросли камыша. В камышах было страшно. Я пошла ближе к берегу и увидела девочку, она писала прутиком на песке имена. Мы поиграли, и она позвала меня к себе домой.
Дом у нее был большой, с длинными коридорами, в коридорах было много дверей и сильно пахло кислой капустой. Мы бегали по коридору, играли в прятки, съели весь суп из кастрюли. Вдруг я увидела, что на улице стало темно, вспомнила, что мама уже пришла за мной в садик, а я не знала, где мой дом, но пришла Зинкина мама. Она спросила, где я живу. Я вспомнила свой адрес. Она проводила меня домой.
У мамы был перепуганный вид: она только что вернулась из милиции.
А утром в садике никто меня не ругал — было некогда. Заведующая нам долго рассказывала о празднике всех работающих женщин, а когда она кончила говорить, вошла сильно накрашенная тетенька. Заведующая поздоровалась с ней за руку и громко объявила:
