За окном целый день летели большие мягкие хлопья снега, они закрыли мальчика в фонтанной чаше белым пушистым покрывалом. У него уже давно перестала литься струйка. А интересно, если бы лилась, наверное, получилась бы длинная сосулька?

Вечером Володя прутиком постучал в кухонное стекло, я завязала щеку шерстяным платком и вышла. Мы отправились в парк. Было морозное полнолуние, в парке никого не было. Обледеневшие дорожки блестели зеленоватым холодным блеском. Мы начали кататься с горок на ногах по ледяным дорожкам. Мои туфли на стершихся резиновых подошвах быстро скользили. Володя крепко держал меня за плечи. Его подковы скрежеща чертили белые царапины на льду. Каждый раз, когда мы оказывались внизу, Володя поворачивал меня к себе, прижимался холодной шершавой щекой к моему лицу, целоваться было невозможно. По дороге домой он сказал, что к нему обещает приехать мама. Он ее не видел четыре года, отец бы тоже хотел приехать, но он очень занят, работает партийным секретарем горисполкома, а его старший брат погиб на фронте. Он еще что-то говорил про своих родителей, но я не слушала… Мы подошли к моему дому, я сказала, что мне еще надо сделать уроки и побежала вверх по лестнице.

Наши спали. Я вытащила учебники из портфеля, сложила их стопкой на кухонный стол, вначале я решила сделать примеры по алгебре. Первые два примера получились сразу, а третий никак не получался. Я отодвинула тетрадь. Вспомнилось лицо зубного врача… Странно, почему мне об этом неприятно говорить с Володей? Мы никогда не говорим об эстонцах. Я знаю, что никогда бы в жизни не смогла ему рассказать все, что знаю, об эстонцах. Он — солдат армии оккупантов.

Вечером приехал Сеня, хозяин дома, привез мешок картошки и большой кусок свинины, разожгли плиту, поставили две сковороды — одну со свининой, вторую с картошкой. Во время ужина обе девочки устроились к нему на колени. Когда он открывал рот, чтобы сунуть себе кусок, младшая засовывала ему палец, он вскрикивал: «Ам!», она с визгом отдергивала. Оба заливались смехом. Доев ужин, Сеня поставил девочек на пол и сказал:

— Ну, я пошел на партсобрание. Через неделю выборы в Верховный суд. Бабка пошла укладывать детей, а Лелька, как только закрылась за ним дверь, сощурив зло свои маленькие темные глаза, заговорила:

— Кобель мой Сенька, я на него в партком жаловалась, но там у него дружки, дело замяли. Он пообещал мне, что будет заботиться о семье. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Так-то они все, пока молодая да здоровая… А что случись — они на сторону…

Накануне выборов я поехала домой за продуктами, обещала приехать в воскресенье пораньше. Я с Шурой голосовали впервые. Сеня решил отметить такой день. Вечером придут Володя и Шурин Виктор.

Днем в поезде было много места, я села на узкую лавку и задремала. Поезд медленно затормозил на каком-то полустанке, со скрежетом прокатились ворота вагончика, свет ослепил глаза. На теневой стороне вокзального домика, над окнами висел красный лозунг, призывающий эстонцев голосовать за самый справедливый суд. Я буду голосовать за судей… Моя мать подписала бумагу, что она против «такой законности»… Надо будет всех вычеркнуть, там, кажется, можно зайти в кабинку.

Я вошла в дом, наши все сидели на кухне за обедом. Сеня поднялся с места, развел руками:

— Что же ты нас подводишь, мы тебя заждались, садись поешь, надо быстрее идти, а то еще домой придут, подумают, у нас здесь все инвалиды.

Только я села за стол, в дверь постучались. Леля крикнула: «Да».

В кухню вошли агитаторы с урной. Увидев нас, они начали на ломаном русском объяснять, что им надо к четырем закончить голосование. Сенька прошептал: «Стыдно, молодежь». Урну поставили на круглый стол в комнате, нам выдали листочки — мы все их опустили, не читая, в узкую щелку ящика. Вечером Сенька сел на свой грузовик и уехал.

ФИКУС

В комнате было тепло натоплено, за окном с хрустальных сосулек капало. Леля пила чай возле окна, бабка с детьми ушла к себе на квартиру, Вовка поехал домой за продуктами, мы с Шурой сидели на кровати и делали уроки. Леля пристально смотрела, наконец она не выдержала:

— А ты моему Сене нравишься.

Я так и думала, что она когда-нибудь это скажет. На прошлой неделе Восьмого марта мы устроили вечеринку. Володе не дали увольнительной, Семен сел за стол рядом и все пытался мне втолковать, что я вовсе не люблю Володю, что мы с ним очень разные, и я будто вообще еще не знаю, что такое любовь, а потом приглашал меня танцевать. Я сказала ему, что Леле это неприятно. Он соглашался, но все равно снова приглашал.

— Да что ты, Леля, нашла к кому ревновать, — вступилась за меня Шура. — Ты разве не понимаешь, на что ей твой Семен?

— Я могу в интернат вернуться… — начала я, но Леля перебила:

— Да брось, никто из нас ему не нужен, у него есть постоянная. Я просто подумала, может, та ему надоела. Ты вон молоденькая, по-русски говоришь, а с той ему на чужом языке приходится изъясняться. Я знаю, мне его не удержать… — Она положила шитье на колени и повернулась к окну.

— Да что ты, Лель, подожди, пока дети подрастут, пойдешь на работу, может, еще все наладится, — начала ее утешать Шура.

Но Леля вдруг наклонилась над кадкой с фикусом, начала ковырять пальцем в земле, вытащила грязную длинную черную четырехгранную резинку из кадки, подняла ее к окну, покрутила, резинка, как змея, извивалась в ее пальцах. Мы молчали.

— Вот эта штука меня сгубила. Этой резиной я несколько абортов себе сделала, ну и попалась: проткнула матку. Учтите, такие штуки рано или поздно подведут… К тому же за это под суд можно угодить — самоаборт. Я врача не вызывала до последнего. Еле отходили… Все вырезали, да так зашили, что больше некуда, конец… Вам это надо знать, хотя, думаю, что знание в этом деле никому не помогло. — Она положила резинку в кадку на землю.

Шура сказала:

— Чего вы ее храните? Выбросьте вон.

— Не могу, кажется, будто тогда уж совсем конец… Я же когда поливаю этот фикус, помню про нее… Мне ж еще и тридцати нет, а я должна жить, как древняя старуха. Как говорится: хочется, да не можется.

Она встала вышла на кухню. Вернулась она с детским совочком, взяла резину, с силой всадила совок в землю и засунула ее обратно.

— Пойдем погуляем, — предложила я Шуре.

— Идем.

Обе мы посмотрели на фикус, толстые темно-зеленые листья с жестко подогнутыми вовнутрь краями жирно блестели на солнце. Леля спросила:

— Куда вы?

— Пойдем погуляем, скоро вернемся.

— А вы не расстраивайтесь, — будто уговаривала нас Леля, пока мы стояли на кухне и надевали пальто: — Вы выучитесь, будете работать. За деньги все можно, только на это денег не надо жалеть. — Она еще что-то хотела сказать, но Шура открыла дверь, и мы, застегивая на ходу пуговицы, вышли.

По посыпанной желтым песком и солью дорожке мы дошли до парка. Вчера было сыро, а ночью подморозило. Стволы деревьев, покрывшиеся за ночь тонкой коркой льда, таяли и потемнели от яркого мартовского солнца. Под ногами хрустело. Мы, как всегда, шли в сторону висячего мостика.

Мы начали раскачивать мост. Пронзительно заскрипели ржавые канаты, эхо раздалось по парку.

— Идем, люди идут, кажется, эстонцы — неудобно, мы же не маленькие, — сказала Шура.

На горе над озером мы сели на нагретую солнцем скамью. Шура посмотрела на меня и заулыбалась:

— У тебя на лице уже весна в разгаре, полно веснушек. Тебе они идут, у тебя волосы рыжеватые и даже в глазах коричневые крапинки.

Мы смотрели друг на друга. У нее белое, без единой веснушки лицо, и таких волос, как у Шуры, я никогда ни у кого не видела. Они у нее пышные, светло-золотые. На солнце получается сияние вокруг ее головы. На нее на улице постоянно оборачиваются все — и мужчины, и женщины. Но я никогда не слышала, чтобы ей кто-нибудь сказал, что она красивая, ее будто боятся или стесняются, а может быть, потому, что она редко улыбается…