К нам пригласили из эстонской школы руководителя хора.
В зал вошел полный человек, одетый в темно-синий костюм с жилетом, на животе у него висела серебряная цепочка от часов, как у моего отца. Он сел за рояль, дал Ирме Ямся список всех учащихся, сказал, что каждый раз будет проверять, все ли здесь, очень важно, чтобы были всегда все, и начал листать нотную тетрадь. Ирма начала читать из нескольких классных журналов наши фамилии, а я думала, неужели мой отец тоже казался бы мне таким же чужим, как этот учитель хорового пения? Наши учителя мужчины были другими: у наших все как бы чуть помято — и лица, и пиджаки… И они вроде бы нервные, ходят быстро, даже как бы дергаются. Новый учитель пения говорил с сильным акцентом, иногда смешно путал слова, но никто не смеялся.
Мой отец был коммунистом, он говорил по-русски как русский. Значит, он просто так, как бы только внешне был похож на этого, а может, наоборот? Может, при каких-то обстоятельствах и этого куда-нибудь сагитировали бы вступить. Верили же «лесные братья», что придет белый пароход с американцами, наверное, их уже всех переловили. Отец верил в коммунизм. Узнать бы, о чем он там в лагере думал? Неужели так до конца и думал, что получилась ошибка, что по ошибке коммунисты друг друга убивают? Он же видел, что там таких, как он, тысячи… Неужели верил не глазам своим, а тем книжкам, из которых про этот коммунизм вычитал? Учитель пения тихо играл на рояле русскую народную песню «Полюшко, поле».
Ирма кончила читать из журналов наши фамилии, учитель спросил, что мы пели на уроках пения. Ленка Полякова начала перечислять: «Гимн демократической молодежи», «Кантата о Сталине». Он прервал ее. Про гимн он сказал, что это очень хорошо и что мы над ним еще поработаем, его будут исполнять все хоры вместе, а про кантату он забыл. Он открыл свой альбом и спросил, нравится ли нам партизанская песня времен Первой Отечественной войны «Ой туманы, мои растуманы». Мы молчали, он повернулся к роялю и спел нам ее. Пел он очень приятно, старался четко выговаривать русские слова, но получалось у него как-то не по-русски, будто это и не русская песня, а когда мы спели хором, все снова получилось нормально, хотя мы пели плохо. Он сказал, что мы будем разучивать эту песню.
Всю ту неделю была теплая солнечная погода, на нашем каштане во дворе появились цветы. Я никогда такого не видела — цветы были похожи на большие белые свечи и будто стояли в подсвечниках.
В пятницу солнце село в тучу, я испугалась — дождь будет, а я всю неделю представляла, как иду по парку, Володя улыбается мне своей белозубой улыбкой. Я сильно укоротила мамино серое платье, Люся Кравцова предложила мне свой желтый пиджак, который ей отец привез из Германии. Дома я старалась делать все медленно, чтобы девчонки не подумали, что я так уж без ума от него или что-нибудь такое… А на улице я пошла быстро, потом приостановилась, подумала, что я могу прийти раньше Володи. А вдруг его не будет, что же мне тогда делать? Все знали, куда я отправилась, а его могут не отпустить…
Я издали увидела Володю, он стоял у самого обрыва, смотрел на озеро и курил. Мне хотелось подойти к нему тихо, чтобы он не услышал. Но когда я была уже совсем близко, он повернулся, мы оба заулыбались, протянули друг другу руки, а потом долго молчали, будто забыли что-то. Наконец он сказал:
— Идем.
Мы медленно пошли по парку, Володя молчал. Мы подошли к круглому, заваленному мусором и камнями колодцу, я сказала:
— Колодец глубокий, он высоко на холме, воды, наверное, хватало надолго. Осада крепости могла длиться несколько месяцев, говорят, что здесь были тайные ходы к озеру.
Володя спросил:
— Ты знаешь, кто строил эту крепость?
— Она построена каким-то рыцарем тевтонского ордена меченосцев, немцем.
— Да, то немцы, то мы здесь, — проговорил он тихо.
— Сегодня, наверное, танцев не будет, никого в парке нет.
— Придут, еще рано, — сказал Володя. — А вы действительно так любите танцы?
Я кивнула, хотя толком не знала, так ли я уж люблю танцы, просто больше некуда пойти. В кино, если были деньги, или, если нашим интернатским мальчишкам удавалось нас провести без билета, было, конечно, интересно, танцы бесплатные, Сашка-аккордеонист денег не брал.
В парке было тихо, во рвах под висячими мостами кроны деревьев срослись, а, скоро совсем стемнеет. Я предложила спуститься по крутому склону горы к озеру и пройти по берегу к спортивной площадке и, может быть, покататься на лодке.
— А вы что, боитесь в парке со мной? — спросил Володя.
— Нет, просто здесь скучно в такой пасмурный день.
Спускаясь с горы, я думала: «Я его так мало знаю… Странно, почему он думает, что я его боюсь? Мои бы тети тоже испугались, если бы узнали, что я с солдатом гуляю. А бабушка, наверное, заплакала бы»…
Мы дошли до пляжа, там у воды стояло двухэтажное деревянное здание ресторана. Нарядные эстонцы шли туда. Была слышна незнакомая музыка. Начал накрапывать дождь, пришлось свернуть к длинной деревянной лестнице, ведущей к моему интернату. По обеим сторонам лестницы росли акации. Ветки низко склонились, получился душистый желтовато-зеленый туннель. Скамейки были сухие. Мы сели, дождь шелестел по листьям. Зажглись фонари, туннель стал ярко-желтым, сильнее запахли акации. Володя обнял меня. Я отодвинулась. Он тихо проговорил:
— Хорошо, не буду.
А мне захотелось, чтобы он снова обнял, но он закурил.
— Володя, а у вас когда-нибудь была девушка?
Он потянул меня к себе:
— У меня вот здесь есть одна курносая… — Он выбросил папиросу и хотел поцеловать меня, но я невольно отскочила.
Стало не по себе… Я не хотела… Лучше б он ничего не говорил… Противное слово «курносая»…
— Давайте перейдем на «ты», — он заулыбался.
— Ты давно знаешь Виктора?
Он ответил, что познакомился с ним в тот же вечер, что и со мной. Значит, Виктор вовсе не уговаривал его пойти в тот вечер с Шуриной подругой.
— Я здесь недавно — такова наша солдатская жизнь, не успеешь познакомиться — надо уезжать, а вы спрашиваете, была ли у меня девушка. Я пошел в армию добровольцем, мне было семнадцать лет. В первом же бою ранило, я лежал в госпитале больше месяца, там у меня была знакомая медсестра. Я из-за нее спать не мог… Но нас там было много…
— Куда тебя ранило?
— Ничего страшного, контузия и осколок в спину попал. — Он достал рукой на спине место, куда его ранило.
С мелких листьев акации начали падать большие капли дождя. Мы встали, поднялись наверх на улицу. Он обнял меня, как бы укрывая от дождя, мы побежали к общежитию. Около дома он хотел меня поцеловать, но я опять начала вырываться. Он отошел, сказал «спокойной ночи» и ушел…
В столовой было темно, опять перегорел свет. Я прошла в спальню и хотела лечь, но пришла Нинка и крикнула:
— Идем в столовую, там много ребят, девчонок не хватает, что-нибудь придумаем. Приехал брат Оскара из Таллинна, он обещал жучков наделать, свет будет. Лампочка в спальне действительно несколько раз мигнула и загорелась.
* * *
Было страшно открыть глаза, кажется, это не сон.
— Вот что, одевайтесь-ка побыстрее и идите в школу, — на самом деле кричал директор школы Федор Семенович.
— Штаймец, вы комсорг! Вы-то как могли не прийти в школу?
Я слышал, что у вас тут ночью происходило, да и не только в прошлую ночь. Сейчас тепло, у меня окна открыты… Вот на следующей неделе я к вам воспитателя приставлю. Она мне лично будет докладывать, что у вас тут делается.
Нинка вдруг прискорбным голосом проговорила:
— Я всю ночь не спала — глаз прорвался.
— Это еще что? Снимите-ка повязку.
Я выглянула из-под одеяла. У нее был на глазу большой красный ячмень.
— Принесите лично мне справку от врача, всем придется снизить оценку за успеваемость. Кроме того, я напишу родителям записки, которые вы вернете обратно с подписями. — С этими словами он ушел, хлопнув дверью, но тут же вернулся и сказал: — А вы, Ганина, придете сегодня ко мне в кабинет, — он указал на Шуру пальцем и снова хлопнул дверью.
