А про материальный интерес наш колхозный председатель говорил на складчине у председателя сельсовета, у товарища Харуева. Младшая тетя ходила на эту складчину и после все напевала «Тонкую рябину».

Уехала тетя Лиза с Тойни и Арво. Скоро мы получили письмо от них. Странно, в Эстонии не было колхозов, дядя и тетя устроились в батраки к помещику, у которого был целый скотный двор скота, прямо, как до революции.

Самого помещика не было. В доме жила хозяйка с маленькими детьми, некому было работать. Дядя в письме советовал съездить в какой-нибудь большой город, он выслал нам целый список товаров, которые там, в Эстонии, можно будет обменять на продукты, чтобы как-нибудь выжить. Тети поехали за товаром в Москву. Мне тоже хотелось поехать с ними, но они отказались взять меня. К тому же, младшая тетя оставила на меня лавку. И еще я с бабушкой должна была ходить в церковь: там был склад колхозного овса, за которым мы должны были следить. С поля начали приходить мыши. На ночь мы относили туда нашу кошку и запирали ее. Но она одна не могла съесть всех мышей, и нам приходилось занимать кошек у соседей.

В церкви было жутковато. А бабушка без меня даже и днем туда не ходила. Казалось, она боялась икон, которые лежали грудой в углу. Она прикрыла их соломой, чтобы их не было видно. Иногда я выносила иконы на улицу, на свет. Мне хотелось рассмотреть, что на них нарисовано. Они были темные, кроме больших глаз ничего не было видно. Бабушка почему-то волновалась, говорила:

— Не надо, положи на место, пусть лежат, может, еще нужны будут.

Утром девчонки, как всегда, проходя мимо моего дома стукнули в окно. Я вышла. Шура Бармина и Наташа Епишина шли впереди и о чем-то тихо говорили. Обычно они никогда не говорили тихо. Я начала прислушиваться.

— Он скоро помрет, от этого не вылечиться.

— Кто помрет? — спросила я.

— Сталин, — ответила Шурка и покраснела.

— Кто вам сказал?

— Из Москвы женщина приехала менять вещи. Она говорила, что у Сталина рак горла и что он скоро умрет. Только никому про это не говори, за это посадят.

— Машина!

Мы побежали. Возле моста есть яма, шофер притормозил, мы влезли в кузов. Недалеко от Бролина, опять у мостика, мы слезли — шофер и не заметил нас, мы тихо просидели в уголочке у кабины.

Первой в класс вошла Мария Ивановна, села за стол, открыла журнал, спросила у дежурного, кто отсутствует, потом, как всегда, долго возила пальцем по списку наших фамилий в журнале. В это время в классе тихо. К доске пошел Яшка Павлов, мы зашелестели, зашептали, Мария Ивановна повернулась в профиль. У нее передние зубы далеко торчат, и ее рот никогда не закрывается… На прошлой неделе она встретила где-то старшую тетю и пожаловалась, что у меня очень неважные дела с русским языком, много грамматических ошибок, непонятно, о чем я думаю на уроках. Давно уже как-то так получилось, что старшая тетя, когда слышала обо мне что-нибудь нехорошее, тут же громко и будто даже с удовольствием пересказывала младшей тете, а она, покраснев, как ученица, выслушивала ее.

Начались экзамены. Первым был диктант. Когда Мария Ивановна читала его перед классом, у нее как-то неприятно шевелилась ее отвисшая толстая нижняя губа, а в уголках рта были маленькие белые пузырьки. Я встряхнулась, стала смотреть только на свой лист бумаги и слушать. Когда мы кончили писать, я подсмотрела у Наташки слова, в которых я сомневалась, и получила четверку.

На экзамен по литературе к нам пришел старичок-инспектор из района. Он сидел у окна на солнце, его глаза закрывались, а голова скатывалась на плечо, когда его ухо касалось плеча, он просыпался, встряхивался, оглядывался вокруг, а потом все начиналось снова… Мария Ивановна назвала мою фамилию. Я подошла к столу, вытянула билет, села за переднюю парту…

— Ну, готова? Иди к доске, — обратилась она ко мне.

Я разобрала предложение по частям речи, рассказала правило (я его написала себе на бумажку, чтобы не перепутать), а когда я прочитала стихотворение Некрасова «Мороз, Красный нос», старик проснулся и крикнул:

— Браво, барышня! Я давно ничего лучше не слыхал.

Большой рот Марии Ивановны растянулся в улыбку, и я видела, как она вывела мне пятерку. По дороге домой Наташка и Шурка дразнили меня: «Браво, барышня!» и смеялись, сгибаясь низко и держась за животы.

* * *

В весенние каникулы тети съездили в Эстонию. Оказалось, что там уже много наших. Председатель сельсовета сказал младшей тете, что есть постановление выдать нам временные удостоверения личности.

По возвращении из Эстонии тети зачастили в Кесову гору продавать вещи. Потом мы все пошли фотографироваться, а дедушку и прабабушку — дедушкину маму — сфотографировали дома. Вскоре все мы, кроме Жени, получили временные удостоверения личности с тридцать восьмой статьей. Младшая тетя спросила у паспортистки, что означает эта тридцать восьмая статья, та ответила, что, согласно этой статье нам нельзя жить ни в одном крупном населенном пункте страны. Ее вносят в паспорта тех, кто выходит из лагеря.

ПУТЕШЕСТВИЕ В ЭСТОНИЮ

Мы продали корову и все, что не могли взять с собой. И у нас оказались деньги для путешествия. Но был посажен огород, и решено было оставить бабушку на лето вырастить овощи, собрать урожай, потом все, что она соберет и получит за мои и Ройне трудодни из колхоза, она продаст и приедет к нам в Эстонию.

Председатель дал в счет наших трудодней лошадь, бабушка повезла нас с чемоданами, узлами и мешками на вокзал. Билетов тогда вообще никому не продавали. Все ездили зайцем, чтобы кондукторша впустила в вагон, надо было ей «сунуть». Тети узнали, сколько «сунуть». Занималась этим делом всегда старшая тетя Айно. А когда приходил контролер, они сами же жаловались, что мы насильно влезли в вагон, оттолкнув ее в сторону. Контролерам надо было и «сунуть», и заплатить штраф.

Раз попался контролер, который взял деньги, а потом все равно начал нас выставлять из вагона. Вначале мы не хотели выходить, но он вынул из кармана свисток и сказал, что позовет милиционера со станции. «Посмотрим, на что жаловаться будете?» — прошипел он старшей тете в лицо. Ройне пришлось взять дедушку на спину — мы начали выгружаться. А кондукторша пожалела нас и шепнула:

— Не торопитесь выходить, он сейчас уйдет.

Мы сделали вид, что собираем свои мешки и чемоданы… Контролер вышел со словами: «Я приду проверю!».

Он не вернулся. Ройне втащил дедушку с платформы обратно. Утром мы выгрузились в Ленинграде на Московском вокзале. Тети велели сидеть нам кучнее на месте, а сами отправились искать транспорт, чтобы переехать на Балтийский вокзал. Скоро они вернулись с шофером. Меня оставили с прабабушкой, дедушкой и Женей, пока они перетаскивали вещи.

Машину трясло по блестящей политой брусчатке, мы сидели в уголочке кузова облупленного зеленого грузовика, который ехал по Ленинграду мимо черных скелетов сгоревших домов со сквозными глазницами окон, мимо груд кирпича с торчащими балками и со скрученной проволокой, мимо заклеенных крест-накрест пожелтевшей газетной лентой стекол уцелевших домов, мимо инвалидов, которых было много на улицах. Но все эти годы в моей памяти жил другой город: с магазинами детских игрушек, с кондитерскими, в которых продавались сахарные трубочки, наполненные сладким ванильным кремом, с дворником льющим из шланга сильную струю воды, которая разбивается о плиты тротуара и разлетается на сверкающие на солнце брызги.

На Балтийском вокзале мы отыскали угол, чтобы наши вещи были защищены стенами с двух сторон. Из железного бака принесли кипяток, вытащили из мешочка хлебные сухари, поели и сегодня же тети решили отправиться на Лиговку на барахолку: надо было купить все, что дядя Антти в письме нам посоветовал. Как и до войны, мы ехали по городу на трамвае. Но в вагонах были какие-то другие люди. Будто они приехали из тех же деревень, откуда прибыли и мы.