Возле тети Лизиного крыльца я кое-как сняла корзину с яйцами с руля, с грохотом свалила велосипед на землю, мои ноги так дрожали в коленях, что я еле переступила через высокий порог тети Лизиного дома. В комнате было темно, откуда-то, будто издалека, тети Лизин голос проговорил:
— Я думала ты прямо домой проехала.
— Накорми ее и уложи спать, наверное, устала, — раздался дедушкин голос где-то совсем рядом.
— Дай попить, — попросила я.
Тетя Лиза, тяжело ступая на пятки, прошла на кухню. Тихо звякнул ковш о край ведра. Я взяла обеими руками мокрый железный ковш. Капли холодной воды падали на ноги. Меня передергивало, как передергивает лошадь, когда бросаешь на нее горстью воду. Тетя Лиза внесла туго набитый соломой матрац, бросила его на пол. Принесла кринку молока и ватрушку. Я откусила кусок ватрушки, выпила полкружки молока и прямо, не раздеваясь, свалилась на матрац.
Утром было больно шевельнуться — все тело болело, будто меня цепами измолотили. Картошку я оставила у тети Лизы. Со ступеньки крыльца я с трудом перекинула ногу через раму велосипеда, нажала на педаль и покатила домой. «Пока все на работе, бабушка размассирует меня — пройдет», — думала я по дороге. Еще издали я увидела старух у нашего дома. Я подошла с велосипедом ближе к толпе. Ктото сказал: «Обворовали вас». Воры влезли через окно в ту холодную комнату, в которой никто не жил, там у нас лежали вещи. Они взяли чемодан с лучшей тетиной одеждой, которую она берегла на тот случай, если ей опять удастся устроиться учительницей. Вечером после работы собрались наши соседи, советовали милиционера из Кесовой горы позвать, но в то же время говорили, что ничем этот милиционер не поможет. А когда соседи ушли, пришла тетя Паша и сказала, что обворовали нас Анны Павловны родственники, что в деревне все это знают и чтобы мы все же позвали милиционера, пусть он их обыщет. Но тетя ответила ей, что не пойдет за милиционером: если они украли, то и спрятать сумеют. А Паша говорила, что у них там есть собака — отыщет. Когда она вышла, тетя Айно покачала головой:
— Сама, по своей воле я к ним никогда не обращусь, пусть хоть все пропадет.
* * *
Младшей тете Айно опять пришла повестка в кесовогорское МВД. На этот раз она решила взять меня с собой. Ей казалось, что больше она не вернется. Перед тем как выйти из дома, она поцеловала спящего Женю. Он проснулся, обнял ее, тетя постояла у его постели, слезы капали на его одеяло. Он отвернулся к стенке и снова заснул, а бабушка усадила нас на лавку возле окна, достала Евангелие, начала читать о суде, о том, что каким судом судите, таким и судимы будете, но как-то это не подходило нам. Она закрыла книгу, схватилась руками за голову и заплакала. Мы встали и пошли к двери.
Было голубое июльское утро. Тетя несла в руках черную сумку, я — белый узелок с продуктами. Мы шли босиком по теплому песку в сторону Кесовой горы. По дороге нам встретилась цыганка. Тетя решила погадать. Та заговорила про казенный дом и про крестовый интерес. Тетя не дослушала, дала ей пятерку, и мы отправились дальше. В Кесовой горе мы вошли в серое бревенчатое здание.
В полутемном коридоре сидел человек с деревянной ногой, он был в военной форме. Тетя показала бумажку, которую принесла почтальонша. Он сказал:
— Погодите здесь, — и с бумажкой ушел в другой конец коридора. Скоро он вышел, махнул тете рукой, крикнул: — Девочка пусть останется там, а вы пройдите!
Тетя ушла, я села на длинную деревянную лавку. наверное, прошло несколько часов. Пришел другой человек, сменил одноногого.
Я встала, все тело одеревенело. Я тихо вышла на крыльцо.
На улице было жарко. Возле крыльца рос куст жасмина, я потрогала листик пальцами, он был шершавый и теплый. Под кустом, зарывшись в песок, напустив желтую пленку на глаза, сидела курица. Деревянные ступени крыльца жарко грели подошвы. Я пошла по твердо утоптанной тропинке к дороге, встала у канавки, обернулась назад. Комок сдавил горло. Я быстро вернулась в коридор, села на прежнее место, пока тот, возле стола, не сказал:
— Иди домой, девочка, мы закрываем учреждение.
Я подошла к нему и спросила:
— Передайте это моей тете, — я показала рукой на ту дверь, куда утром ее провал одноногий. Он взял узелок и скрылся за дверью.
Я вышла на улицу, постояла у крыльца и направилась к базару. Там я положила ладони на серые доски прилавка, они были теплые от дневного солнца. Надо быстро бежать к бабушке, но я не могу…
Я боюсь ее. Она заплачет, я не могу видеть ее лица. Я пошла в сторону вокзала. В зале ожидания было битком набито народу. Я села на пол возле стенки и задремала, но скоро пришел милиционер и начал расталкивать спящих, повторяя: «Спать нельзя, здесь вам не дом отдыха». Я, видимо, что-то видела во сне, потому что сидевшая рядом женщина, толкнув меня в бок, прошипела: «Тише ты, не ори, ноги прибери». Наверное, я во сне толкнула ее. Милиционер ушел, я снова задремала. Теперь вошла, громыхая ведрами, уборщица. Она принялась разбрызгивать воду веником. Люди начали карабкаться с пола. Снова вошел милиционер, распахнул дверь и начал всех выгонять на улицу. От сидения на твердом полу все тело ныло, рот не закрывался — скулы сводило от зевоты, на улице начало лихорадить.
В голове крутились всякие обрывки снов, показалось, что я должна скорее бежать в тот дом. Я пошла в гору. Начало рассветать, поднялся большой оранжевый шар солнца. Я поняла, что еще очень рано и повернула назад. На вокзальных часах было начало шестого. В зале ожидания снова все спали на прежних местах. Я села на пол и тут же задремала. Приснился странный сон, будто за той рябой курицей, которая сидела под кустом жасмина, несся белый петух, и у него было лицо того одноногого, и рука у него была, хотя и маленькая и вся в перьях, но вроде бы человеческая, а в руке он держал пистолет и орал во все горло: «Арестую к е… матери, остановись, курва чертова!». А перья его разлетались по ветру. Петух стрельнул. Я открыла глаза, посмотрела на часы: было около восьми. Снова вошел милиционер. С порога он крикнул:
— А ну давайте, вылезайте на солнышко!
Люди, будто после корабельной качки, шатаясь, начали выходить. У всех были заплывшие глаза, пожелтевшие лица. Возле бака с кипятком образовалась очередь. Но пить кипяток было невозможно без своей посудины — кружка была алюминиевая, да к тому же на цепочке: ни остудить, ни вынести ее было невозможно, а из очереди подгоняли: «А ну, девочка, не задерживай, кружку и ложку свою должна иметь, коль в дорогу собралась». Женщина, которая ночью на меня ворчала, дала мне свою баночку.
Я попила теплой, отдававшей железом воды и вышла на улицу. От воды в животе сильно заурчало, вспомнила, что ничего не ела со вчерашнего утра.
Я быстро пошла в гору к тому серому дому. Но оказалось, что учреждение еще было закрыто. Я села на крыльцо. Мимо деловито прошла вчерашняя курица. Вспомнился сон, я начала думать, к чему бы это. Но получалось, что абсолютно ни к чему такой дурацкий сон.
К тому же я не знала, что случилось с курицей, осталась ли она жива после выстрела.
Наконец дверь изнутри отворилась. Я встала и прошла на свое место в коридоре. За столом сидел тот же одноногий. Опять вспомнился сон: у этого типа действительно какое-то петушиное лицо. Странно, я подумала о нем, и он посмотрел на меня своими маленькими пустыми птичьими глазами. Вдруг больно защемило в груди, в голове засверлило: «Что же они сделали с моей тетей?». Хотелось встать, подойти к нему и свернуть его длинную пупырчатую шею. Но он ужасно закричит, прибежит много народу и придет военный с револьвером. Я закрыла глаза, сосчитала до десяти, прочитала «Отче наш», а потом подошла к нему и сказала, что я очень хочу есть, и что я вчера отдала тете узелок с едой, не может ли он сходить и попросить у нее что-нибудь. Он встал и вышел в ту же дверь, куда вчера ее провел. Вернулся он быстро с узелком. Я развязала его и увидела, что тетя съела часть картофельного пирога и немного творога. Значит, она здесь. Но что же с ней делали там всю ночь?! Я поела, снова подошла к тому «петуху» и спросила:
