— Знаешь, его зовут «товарищ Гнида».
Арво спросил у меня — Что он сказал?
— Вон того, который там впереди говорит, зовут sairari.
Он протянул:
— Ну да?! Так человека не могут звать.
— Это Herra saivar [31], — Арво засмеялся.
Товарищ Гнида приказал увести нас в здание школы.
Повела женщина. Она попросила стать парами, чтобы удобнее было идти по проторенной в снегу тропинке. Рядом по дороге лошади тяжело тащили в гору сани. Снег визжат под полозьями. Белые клубы пара выдувались из черных труб лошадиных ноздрей. Начали встречаться люди. Они отступали от тропинки в глубокий снег. Все смотрели на нас. В основном это были одетые в фуфайки женщины, в толстых байковых платках с кистями. Концы платков были связаны узлом сзади, как носили в Виркино.
Мы поднялись до верхушки Кесовой горы, к белой облупившейся церкви.
Впереди кто-то крикнул:
— Смотрите, «магазин» написано.
Дед мой проворчал:
— Чем это они еще тут торгуют?!
Бабушка толкнула его в бок:
— Молчи ради Бога.
Поднявшись в гору, мы начали спускаться вниз, на другую сторону горы. Опять кто-то крикнул:
— Смотрите, волка везут!
Посередине улицы шла запряженная в сани лошадь, на санях лежал пристреленный волк. Он был величиной с большого теленка, шерсть на нем была жесткая, цвета прошлогодней травы, ноги были расставлены как на бегу.
— Неужели волки? — тихо проговорила женщина рядом с моим дедом. Дед будто обрадовался, и опять громко высказался:
— Нет, из питерского зоопарка привезли, нас попугать.
Мы остановились возле двухэтажного, обшитого серыми досками дома. Женщина, которая нас вела, прокричала:
— Граждане, переночуете здесь, в здании нашей школы, завтра распределим вас по местам!
Парты из классов были вынесены: на некрашеном полу остались грязные квадраты. Оглядевшись вокруг, старики, кряхтя, начали усаживаться на пол, молодые, покрутившись, медленно начала подходить к покрытым пушистым инеем окнам. На стеклах появились глазки, выглянув в глазок, они также медленно отходили.
Вошла школьная уборщица, бросила охапку ледяных дров на пол, раздался металлический звон. Захныкал Женя. Ужасно хотелось есть.
Непонятно, когда же кончится этот осмотр вещей. Почему-то разговаривали шепотом. Вдруг все бросились в соседний класс. На полу лежал мальчик. Лицо его было перекошено, глаза закатились. Женщина с выбившимися из-под платка прядями слипшихся волос повторяла:
— Помогите открыть ему рот, у него падучая… Ах ты, Боже мой, отца-то нет, — повторяла она.
Карандашом открыли ему рот, изо рта вышла белая пена. Я ушла обратно в свой класс. Садиться на холодный пол не хотелось. Я прислонилась к оконному косяку. Оранжевые лучи солнца искрились на инее стекла. Круглые дырочки на стеклах затянулись, как птичий глаз, тонкой белой пленочкой. Я протерла пленочку пальцем, выглянула на улицу: люди, как черные жуки, в толстых ватниках и в валенках, шли по белому снегу. Наконец, легко перебирая ногами в ботинках, стали подходить наши, каждый из них нес в руке то ведро, то чемодан, то сумку. В класс они входили молча, тут же начали устраиваться поудобнее, каждая семья в свой кружок. Дедушке было трудно сидеть на полу: у него не разгибались колени, он опять начал ворчать:
— В Тампере даже кровати привезли в школу, не говоря о питании, а здесь табуретки не найти. Родина, hitto vieköö! [32]
Дядя Антти, нарезавший финкой на тоненькие куски шпиг, сердито прошипел:
— Папа, замолчи. Теперь уже ничего не переделаешь…
Дед что-то еще хотел сказать, но бабушка надолго остановила на нем злой взгляд, он отвернулся к стене.
После ужина начали шептаться про то, что было в вагонах. Радовались, что вещей не отбирали, только книги. Сложили в кучу и сожгли. Дед, услышав про книжки, рассмеялся, раскашлялся и опять высказался:
— А ты, Айно, учебников финского языка накупила, думала, как при немцах, будешь наших детей по-фински учить! За четыре года так все забыть! Овцы…
— Он всех нас в тюрьму загонит, — прошипела бабушка, наклонившись к дяде Антти.
Она хотела, чтобы дядя остановил деда, а дед, как назло, продолжал:
— Ага, вспомнили. Про тюрьму заговорили, людьми не хотели быть.
На него со всех углов зашикали:
— С ума сошел, молчи, молчи!
Ту первую ночь сорок пятого года мы проспали на холодном полу школы, прижавшись друг к другу. Утро было пасмурным, болели бока, люди начали подниматься с пола, хрустя суставами. Бабушка и тетя Лиза отправились на вокзал в вагон, доить коров. На обратном пути им удалось продать молока, у них в карманах были советские деньги.
Еще в Тампере, когда нас грузили в эшелоны, всех нас перемешали. С нами теперь из Кауттуа была всего одна семья Элви, да и то они жили не в наших бараках. С Элиной Элви наша компания не дружила, она была молчаливая, и нам она казалась скучной.
Элина подошла ко мне и позвала на улицу, мы направились в сторону белой церкви. Прохожие опять останавливались и смотрели на нас. Элина сказала:
— Это потому, что мы совсем другие. Помнишь, в Кауттуа на нас тоже смотрели.
— Там никто не останавливался и вообще не так смотрели, — сказала я.
За церковью был базар, там стояло несколько закутанных женщин, они продавали картошку, молоко и желтый творог, а одноногий мужчина продавал стаканом семечки. Мы чуть покрутились на базаре и начали спускаться с горы вниз. Остановились возле дома, в который входили люди. Над дверью большими буквами было написано: «Магазин». Элина не могла вспомнить ни одной русской буквы. Мы чуть постояли. Я взялась за большую железную скобку и потянула — дверь не открывалась. Тогда я дернула изо всех сил, дверь распахнулась, из магазина пошел пар, мы заглянули внутрь. Прижавшись вплотную к прилавку, стояли женщины и дети. Все лица повернулись к нам, никто не сказал ни слова. Под ножом продавщицы хрустел хлеб. Нам стало неуютно. Мы вышли на улицу.
— Видела, как они хлеб продают? — спросила у меня Элина.
Я покачала головой.
— Когда пойдешь в следующий раз, посмотри: продавщица режет хлеб на куски, вначале она кладет на весы большой кусок, а на него кусочки поменьше.
— Ты что, не помнишь? И до войны в магазине хлеб так продавали. В Финляндии продают целыми хлебами, там у них и большие и маленькие хлеба разных сортов.
— До войны в Ленинграде тоже были разные хлеба, — сказала я. Она заморгала своими синими глазами и почему-то покраснела. Дул сильный ветер, мы, нагнувшись, поднимались обратно в гору к белой церкви. Снежинки больно кололи лицо. Мы остановились, чтобы посмотреть, где мы, вернее, где церковь. Наша школа за церковью. Я выпрямилась. Передо мной на бревенчатой стене, на ржавой железной доске опять было написано: «Магазин».
— Зайдем, — предложила я Элине.
На этот раз я обеими руками взялась за скобу и с силой дернула — дверь будто сорвалась с петель, я вместе с ней стукнулась об стенку. На полках стояли большие из необожженной глины горшки для цветов и плетеные корзины. Возле печки сидела закутанная женщина. Она, не сказав ни слова, посмотрела на нас и снова повернулась к открытой дверце топившейся печки. На пустой полке внизу я увидела несколько флаконов одеколона «Сирень», точно таких, как я когда-то купила в Ярославле маме на женский день. А больше в магазине ничего не было, и мы вышли.
На базаре осталось всего две женщины. Увидев нас, они прокричали: «Картошка, картошка…». Возле их ног на санках стояли закутанные в рваные одеяла мешки. Ужасно захотелось горячей картошки. Мы заторопились к себе в школу.
Пока нас не было, что-то произошло: все были взбудоражены. Ко мне подошел Арво и сказал, что приходил Гнида и сообщил, что нас распределят по одной семье по деревням. «С нами Левка поедет, он один, ему не с кем. Папа сказал, мы одна семья. Нас получилось тринадцать человек. Этот товарищ Гнида вначале никак не хотел поверить, но у нас были какие-то бумаги, по которым получалось, что мы все родственники».
