— Так ей и надо.

Пришла медсестра Аня и послала мальчишек за носилками. Мы все вместе унесли Шурку в медпункт. Аня сказала, что у нее сломана нога. Мы слышали, как Шурка объясняла медсестре, что она споткнулась и упала. С тех пор мы прямо при ней называли ее «huora», другую учительницу, которая учила второй и четвертый класс, мы прозвали musta perse ^[11]. Но наши учителя все-таки не понимали, что мы им говорили.

В конце года в наш класс пришла новая девочка — Катя Золотарева. Ее отца прислали агрономом в Ковшово. Она была русская и ничего не понимала по-фински. Кроме того, у нее на шее был красный пионерский галстук. У нас в школе еще не было пионеров, но все мы знали стишок про пионера: «Pioner pitka kiel', lampaan merkki kaulaas» ^[12].

Катина мама, наверное, боялась школы, она каждое утро провожала ее, а Катя тихо сидела все перемены за своей партой. Мы скоро перестали ее замечать. Она ведь не понимала ни слова по-фински, а наши мальчишки не умели дразниться по-русски, получилось так, что ее как бы и не было у нас.

СТРАШНЫЕ СНЫ, ПРАЗДНИКИ И АРЕСТ МАМЫ

Перед весенними каникулами я заболела. У меня была высокая температура, я теряла сознание и бредила. Мне казалось, что я с мамой и папой иду по нашему высокому железнодорожному мосту.

У меня начинала кружиться голова, и я падала с моста в речку и громко кричала. Этот сон повторился несколько раз. Наконец, я открыла глаза и увидела дядю Антти, он положил мне на лоб холодное мокрое полотенце, поменял промокшую ночную рубашку, мне стало хорошо и спокойно, и я заснула. Но потом мне приснилось, будто я собираю цветы у речки, и громадные белые птицы летят у меня над головой. Птицы опустились и начали щипать и клевать меня до крови. У них были страшные красные глаза и длинные цепкие когти на холодных красных лапах. Я опять начала кричать. Дядя Антти мочил полотенце, дал мне большую таблетку аспирина, и я снова заснула.

Утром у меня не было температуры, только голова была тяжелая. Я позвала старую бабушку и попросила ее посидеть около меня. Бабушка была горбатая на один бок и такая маленькая, что ей пришлось поднять вверх руку, чтобы потрогать мой лоб. Потом она посмотрела назад, увидела в углу стул, подтащила его к кровати. Стул тихо и жалостливо заскрипел под ней.

— Что же тебе рассказать? Ты уже все знаешь.

— А кто первый поселился в деревне и откуда он пришел? — снова попросила я.

И бабушка рассказала мне, что, когда она была маленькой, в нашей деревне уже было больше десяти домов, но, когда ее бабушка была маленькой, у нас было всего пять домов. Они, все пять семей, были родственниками и пришли все вместе откуда-то издалека, построили свои дома на лугу у речки, а вокруг были дремучие леса.

В лесах было много волков. Медведи тогда приходили есть овес на овсяное поле, близко к домам. Еще она рассказала, как по жребию брали на турецкую войну и что на этой турецкой войне был ранен ее муж. Он уже работать не мог, да его еще и лошадь лягнула. Он скоро после этого умер. Бабушка замолчала.

Я попросила показать из ее сундука вещи. Дома никого не было, и я знала, что, когда никого нет, бабушка покажет, но нам надо было перебраться в ее комнату. Я надела валенки на босу ногу, и мы пошли смотреть «бабушкино приданое» — так называл эти вещи дядя Антти. Я села на бабушкину узкую железную кровать. Она сняла с сундука шерстяное темно-коричневое, с яркими оранжевыми полосками покрывало. Сверху в сундуке лежала толстая-претолстая книга в кожаной обложке с золотыми застежками. У моего папы тоже была такая книга, называлась она «Библия».

В этой книге было много картинок, но бабушка не давала даже расстегнуть застежки книги. Вообще она не разрешала трогать своих книг, ведь я же не молюсь, значит, зачем они мне? Книгу она положила на табурет и начала вынимать вещи из сундука. Она их клала осторожно на кровать. Мне хотелось надеть на себя с красными, белыми и зелеными полосками толстую шерстяную юбку с яркозеленым лифом, но бабушка не разрешила встать с кровати. Я вытащила одну ногу из-под одеяла и надела на нее сшитый из маленьких, разного цвета лоскутков кожи тапочек. Он был шершавый и сухой, как бумага. Наконец бабушка достала коробку, где лежали высокие украшения на голову. Бабушка сказала, что они двух сортов: одни для женщины — савакко, другие для аурямейнен.

Я спросила:

— Ты кто?

— Я савакко.

— А почему ты савакко?

Она долго раскладывала, приглаживала коричневой рукой вещи. От каждого прикосновения ее руки вылетал рой пылинок. Они суетились, дергались в лучах солнца и исчезали куда-то в темноту.

Я опять спросила:

— Почему ты савакко?

Она начала складывать вещи обратно в сундук. У пылинок поднялась паника.

Она проговорила:

— Скоро на обед придут, надо убрать. Иди на свою кровать.

Я легла, закрыла глаза. Странно, я еще не спала, а видела сон, но, может быть, это и не сон, а просто так — картинки, будто старая бабушка сидела на стуле у окна и прикрепляла к марлевой накрахмаленной фате розовые восковые ягодки. Свадьба на самом деле была прошлым летом. На ноги невесте надели цветные шерстяные чулки и сшитые из лоскутков кожи тапочки. Она была крестной дочерью младшей бабушки, и поэтому ее должна была наряжать младшая бабушка, но ей некогда было заниматься такими делами. Потом почему-то я увидела белый ночной горшок, который изнутри был розовый и стоял под кроватью в музее в Петродворце. Это было давно и тоже на самом деле.

Я поправилась, мне разрешили выйти на улицу.

На крыльце от яркого солнца и белого сверкающего снега стало темно в глазах, закружилась голова. Я присела на теплую ступеньку крыльца, провела пальцем по гладким рисункам доски. С крыши упала сосулька. Я встала и отправилась к Танелиян Хильде. Она позвала меня за дом. Там в тени были еще сугробы. У Хильды в снегу был вырыт домик для куклы. Мы расставили под сосульки, по которым капала прозрачная вода, баночки, бутылки, чтобы сварить куклам обед.

Вдруг я услышала голос моей мамы, она бежала по деревне и кричала:

— Мирья, Мирья!

Голос ее был звонкий и испуганный, наверное, ей сказали, что я болела. Я побежала ей навстречу. Мы встретились на мосту Хуанканавы. У нее были на глазах слезы.

Мама приехала на весенние каникулы. Она привезла мне коричневое фланелевое платье, коричневую сусликовую шубку и шапочку и много гостинцев. Ройне с Арво убежали на улицу, а я забралась к маме на руки, и мне никуда не хотелось. Дедушка спросил у мамы, писал ли ей дядя Тойво, он тоже собирается приехать. Вошел почтальон и принес телеграмму, в которой было написано, что дядя Тойво приедет завтра. Дедушка побежал в правление колхоза просить лошадь, чтобы поехать в Сусанине встречать дядю Тойво и его новую жену Шуру. Бабушка попросила дядю Антти зарезать нашу большую овцу, ягнята которой смешно прыгали и бодались.

Дедушка купил новую собаку, а нашу старую Вирку куда-то дели. Арво сказал мне, что ее застрелили. Новую собаку звали Чарлик, но дедушка и бабушка звали ее Тярлик. Дедушка объяснил, что собака эта не простая, а сибирская овчарка. Она была желтого цвета с коричневыми торчащими ушами, коричневым хвостом и широкой коричневой полосой на спине. Она была очень злая. Я могла пройти в хлев посмотреть ягняток мимо нее только с бабушкой, и то она так лаяла и рвалась на своей цепи, что казалось, вот-вот она сорвется и разорвет меня в клочья. Кормила ее старая бабушка из медного чугуна, который она подавала ей на ухвате.

Наконец, приехали на санях дядя Тойво и тетя Шура, мы все выбежали на крыльцо. Первой подошла к дяде Тойво бабушка, они обнялись, и бабушка заплакала, дядя не приезжал семь лет домой. Потом стали все обниматься, целоваться и знакомиться с тетей Шурой, а бабушка смотрела улыбаясь на дядю Тойво и все говорила:

— Какой ты… Какой ты большой.

Дядя Тойво был самым младшим сыном бабушки. Потом она спросила: