Мысли мои текут безотчетно, легко. Я иду следом за Осипом, слыша за собой шаги Василия, и мне хорошо в этом охранном движении. Я могу не следить за направлением, не думать о правильности пути, не быть ответственным за каждый неверный шаг. Все это сейчас неосязаемым грузом на плечах моих товарищей, но они даже не знают об этом. Они просто идут, а значит, живут движением, миром тайги. Редкая для моей профессии расслабленность посетила меня и балует своей слабостью. Даже с хорошим проводником в маршрутах я обычно никогда не расслабляюсь, а значит, в полной мере не соединяюсь с Природой. Но сейчас я в ней. И мысли мои, и думы безответственные, легкие, как сизый наволок дымокура, стелющийся на привале.

Далеко за Хамакаром, что в полпути от Инаригды, в урочище Нювняк живет старик Вычогир. Неделю, плывя сюда, просидел я у него в стойбище.

Каждый вечер поднимались мы на крутой мыс — на него и мне взобраться — попотеть, а старику и вовсе. С высоты глядели на реку. Там, утверждал старик, в такую вот пору перед заходом солнца, часов около двенадцати белой ночи, вдруг загорается гранеными переливами радужный свет и слепит, и мерцает, и вспыхивает далеко за полночь. Вычогир рассказывал об этом многим, но никто не наблюдал этого явления, кроме старика, а потому и не верил в правоту его слов. Я тоже не верил, впервые услышав этот рассказ. Мы работали за рекою в диких развалах камня, куда и пришел старик.

Почти отвесные скалы громоздились друг на друга, и ломаные, но хорошо проглядываемые вершины были недоступны. Вычогир же утверждал, что свет «полощит», «гранитца» и «мерцает» на одной из трех вершин. Указывал, на какой. По строению скалы были самыми заурядными, часто встречающимися интрузиями. Старик и тогда — было как раз такое же июньское время — тащил меня на мысочек, чтобы своими глазами убедился, но я не нашел времени. И вот нынче согласился, и пять вечеров подряд без всякого результата просиживали мы на мысочке без малого по три часа и спускались, когда солнце, на короткое время передохнув за горизонтом, снова вываливалось в мир, алое и словно бы умытое.

— Однако, ждем еще маленько. Вечером будет, — говорил Вычогир и глядел на меня с надеждой. — Однако, куда спешить тебе? Давай еще смотреть.

И я соглашался.

На пятую ночь, когда мы снова ни с чем спустились к чуму, старый эвенк чуть ли не плакал.

— Не врет Егорша Вычогир, не врет, — говорил он, виновато пряча глаза. — Как есть было так. Зачем счас нету? Не знаю. Никто не хотел верить. Не хотел со мной мыс высоко лезть. Ты полез. А нету! Почему нету?

— Ладно, деда, завтра будет, — сказал я и удивился сказанному. Ведь твердо решил сегодня же двинуть дальше. Даже посмеялся над собой: инженер-геолог, как петух на заборе, сидит со стариком на мысочке, зная, что быть такого не может, а все-таки сидит. Так вот думал, однако сказал:

— Силы-то у тебя есть еще раз взобраться туда? — Старик с каждым днем все труднее карабкался по камням.

— Есть, однако! Есть! Есть! Пойдешь еще, бойе?

— Пойду.

Видно, еще не подточила мою душу такая спорая сейчас, такая незаметная ржавчина — равнодушие. Все в жизни сиюминутно и однозначно: любовь, ненависть, боль, счастье, зло, радость, жестокость, нежность… Постоянно и многозначно равнодушие. Оно свободно рядится в любое из человеческих чувств, оно надевает на себя одежду неукротимого действия, сострадания, сопереживания. Оно, равнодушие, нечто усредненное, оттого и живуче, оттого легко ползет, как ржа, в общности людей. И на нем махрово расцветает самый благополучный и самый распространенный индивидуум мещанин.

Только из-за того, что дрогнуло мое сердце на скрытые и неуместные по такому случаю слезы старика, отозвалось на искренность, решил я еще раз вечером подняться на мысок. Что будет дальше и как себя вести потом, когда придется в шестой раз спускаться сюда к чуму, я не знал.

Но нам не было суждено еще раз посидеть вдвоем над тайгой, неторопливо беседуя и ожидая чуда.

В полдень за Вычогиром прикатил по реке на всесильном моторе «Вихрь» внук. Звал его к себе то ли брат, то ли сын, я так и не понял, попавший в какую-то неминучую беду. Понять что-либо из торопливой и очень взволнованной речи было невозможно.

Уже сидя в лодке с озабоченным и все же очень спокойным лицом, Вычогир, поманив меня, сказал:

— Ты, паря, однако, сам на мыс не лезь. Сбросит он тебя. Вижу сбросит.

— Деда, я двадцать лет в тайге! Я излазил…

— Нет, нет, паря! — прервал он меня. — Один не ходи — сбросит. — И спросил: — Веришь мне? — пристально поглядев в самые зрачки.

— Верю. — Я не лгал, я действительно верил ему. В сердце сидело ощущение неотвратимости беды, если шагну я на крутые камешки мыса.

— Веришь — горит там? — уточнил мою веру старик.

— Верю.

— Не пойдешь один на мыс?

— Не пойду.

Внук очень торопился, и мотор, взревев, в один мах унес Вычогира. Как-то тоскливо, одиноко, не по-доброму одиноко и пусто стало.

А спустя час и я погнал свою лодку в Инаригду, твердо веря, что там ожидает меня не просто отдых, но чудо. И вот оно свершилось: я пришел сам, к себе, а теперь легко иду эвенкийской слаборазличимой тропой к настоящему чуду. Иду на рыбалку за десятиметровыми щуками.

Всего идем мы не больше двух часов, а отмахали немало. Легки на ногу эвенки. Меленько семенят, ходко и без устали. С меня сошло пять потов, трудных, обильных, застивших глаза, пока не пришло нужное дыхание, а они идут себе сухонькие. Не случайный я человек в тайге, вся жизнь в ней, но от гнуса страдаю, то и дело тру лицо, шею, руки репудином, а их вроде бы эта мразь и не касается.

— У тебя дух не такой, — говорит Осип. — И кровь сладкая.

Василий, услышав на шагу, остер ухом, по обыкновению добавляет:

— У нас кровь для них ух как вредная. Попьют и сдохнут. Мы завсегда тайга живет. Нас не жрут.

— Но оленей-то жрут? — говорю я. — И собак тоже.

— Жрут, однако, — соглашается Василий.

Вот и весь наш разговор за дорогу. Молчим. Прошли гиблым чернолесьем. Под ногами чавкала земля, словно пыталась проглотить нас. Ветви сомкнулись над головами, и мне пришлось долгое время идти согнувшись. Неуглядный эвенкийский тупик явно не был рассчитан на мой рост. Наконец мы вышли из чернолесья, поднялись по лысенькому увалу в сосновые мяндачи, остановились у истока ручья. Солнце село, было за полночь, и короткая сутемень, осязаемая только в тайге, окружила нас тишиной. Все затихло, все забылось в коротком сне белой ночи.

— Тут отдыхать будем. Потом шибко долго идти будем, — сказал Василий.

Развели костер, наладили дымокуры, развернули пологи — три белых кокона с куколками внутри, — очень похоже, если глядеть издали. Разговоры наши были коротки, поскольку неожиданно пришла усталость. Я только спросил.

— Осип, а ты сам щук этих видел?

— Придешь — увидишь, — уклончиво ответил он.

— Однако, люди видели, и ты посмотришь, — сказал Василий.

«Неужто и вправду идем мы на это необыкновенное щучье озеро — Егдо?» — подумал, засыпая.

Ужин наш был прост, но плотен и сразу же расположил ко сну. От водки эвенки отказались.

— На Егдо придем — пить будем, — твердо решил Василий.

Я заснул, но сон мой был недолог. Проснулся от некогда испытанного жутковатого чувства и долго не мог понять, что происходит во мне и вокруг.

Сутемень все еще лежала, и тайга таилась. В низинках начинал клубиться туман. Все было, как и должно быть, кроме потаенного какого-то бормотанья, всхлипов, рычанья…

Приходя в себя со сна, я с тревогой вслушивался в эти звуки, пока не понял их происхождения.

Осип и Василий сладко храпели, каждый стараясь пересилить другого.

Храп этот ничего общего не имел с тем пережитым мною, но именно он родил воспоминание.

Та тугурская экспедиция, когда мы базировались в рыбацком Ангачане, принесла, пожалуй, больше остальных необыкновенных ощущений. Ночи и дни ее были самыми тревожными, сопряженные с глубокими и порою трагическими переживаниями. Именно там, на острове Беличьем, получил я известие: сбросили вымпел с вертолета о гибели отряда — трех человек — в партии моего друга Михаила Полякова.