— Не прерывайте меня, господин Лумелло! Я знаю, что вы отравили нескольких людей…

— Это ложь! Это клевета! — закричал аптекарь, но Брем снова сделал повелительный жест, и было в этом жесте что-то такое, что заставило аптекаря замолчать.

— Пожалуйста, не горячитесь напрасно, господин Лумелло, я пришел не для того, чтоб судить вас. Я пришел для того, чтоб сказать: если вы попытаетесь проделать нечто подобное со мной, если я только заподозрю, что принял яд, тотчас же застрелю вас, — и Альфред положил руки на торчащий из-за пояса пистолет. — Если же я все-таки не успею этого сделать… — Альфред повернулся к неподвижно стоящему у дверей слуге, — Ара-Али, скажи, что ты сделаешь, если господин Лумелло отравит меня?

— Клянусь, что я застрелю тебя, если ты что-нибудь сделаешь моему господину, — Ара-Али смотрел на аптекаря горящим немигающим взглядом, — я и сейчас могу застрелить тебя, если господин прикажет!

— Вот видите, господин Лумелло, со мной шутить нельзя. До свидания, сеньор!

На другой день Лумелло носился по всему Хартуму, рассказывая, что сумасшедший немец хотел его застрелить. Но Брема это не беспокоило — главное, теперь он был уверен: аптекарь оставит его в покое.

Лумелло действительно стал избегать Брема, прекратил делать ему пакости, хотя по-прежнему подглядывал за ним и распускал всевозможные слухи. Если бы Лумелло знал, что за известие получил сейчас Альфред, как затряслась бы от радости его рыжая борода, с каким упоением сообщал бы он всем знакомым о трудном положении Брема!

Но, к счастью, Лумелло пока ничего не знал. Однако от этого Альфреду было не легче. Черт с ним, с Лумелло, со всеми его дружками — пусть думают что угодно. Разве в этом дело? Самому Альфреду предстояло решить очень трудную задачу — как поступить дальше, что предпринять?

Самое простое было бы сделать следующее: бросить свой зверинец, продать все, что можно, и на вырученные деньги отправиться в Европу. Его не только никто бы не осудил — напротив, все разумные люди согласились бы с тем, что он поступил правильно. Но разве для этого он провел год в Каире и Александрии, ожидая начала новой экспедиции? Разве для этого вновь отправился в Хартум, потеряв по дороге брата, испытав немало трудностей, рискуя жизнью при переезде через опаснейшие нильские пороги?

Ведь если сейчас бросить все, значит, не следовало ждать новой экспедиции — он спокойно мог бы отправиться в Европу вместе с бароном.

Нет, надо думать совсем о другом — не о возвращении в Европу, а о продолжении путешествия. Но для этого нужны деньги. А где их взять? Конечно, в Хартуме есть богатые европейцы, у которых можно было бы одолжить. Но… Брем очень хорошо помнил, как однажды пытался взять в долг у Николы Уливи. Как ни омерзителен этот человек, Альфред обратился к нему — другого выхода тогда не было.

Уливи с радостью согласился дать деньги Брему, но потребовал огромные проценты — вернуть Альфред должен был вдвое больше, чем брал. И на это согласился Брем — ему ничего не оставалось делать. Уливи быстро состряпал договор и подсунул его Альфреду, видимо надеясь, что тот подпишет не читая. Но Брем прочитал. И кровь бросилась ему в голову: мошенник ростовщик поставил не ту сумму, которую по договоренности Альфред должен был ему вернуть, а гораздо большую. Подписав этот договор, Брем буквально попадал в кабалу к ростовщику. Этого уже Альфред стерпеть не мог: схватив попавшуюся под руки толстую плетку, которой стегал Уливи своих слуг, Альфред вложил в удар всю ненависть, которую он испытывал к этому жирному, грязному человеку. Он не думал о своей обиде, он хлестал Уливи, думая о сотнях обманутых им людей, об убитых по приказу этого работорговца или проданных невольниках, о пытках, которые он устраивал ради забавы, об умерших с голоду детях и стариках, купленных Уливи, но которых он почему-то не мог перепродать. За все — за поруганных женщин и разбитые семьи, за замученных детей и погибших под пытками мужчин — бил Альфред Уливи.

Ему противно было вспоминать об этом, но тогда он не мог сдержать себя.

Нет, больше к ростовщикам Брем не пойдет, даже если будет умирать с голода. Доктор Пеннэ и австрийский консул, возможно, с удовольствием и одолжили бы ему деньги, но они небогаты, Брем это знал.

Остается губернатор Судана Латиф-паша, хорошо относящийся к Альфреду. Он как-то говорил Альфреду, что в случае надобности готов прийти ему на помощь. Да, Латиф-паша. И еще… Альфред посмотрел на свои серебряные часы. Здесь, в Хартуме, их можно продать за крупную сумму. Еще есть у него несколько дорогих ружей. Жалко с ними расставаться, но ничего, Альфред умеет стрелять и из простых. Что еще? Можно продать часть снаряжения экспедиции, оставив себе самое необходимое. И тогда, пожалуй, денег хватит, чтоб отправиться в глубь страны!

Бахида, почувствовав, что настроение хозяина изменилось, вскочила на ноги и огромными прыжками стала весело носиться по двору, пугая страусят и ибисов и почтительно обходя марабу — с его клювом она уже была знакома.

— Иди сюда, Бахида, — позвал Альфред, — ты все понимаешь?

Львица подбежала к хозяину и преданно посмотрела ему в глаза. Брем погладил ее по голове.

— Да, ты все понимаешь, зверь!

Узенькие, кривые улочки Иены подобно ручейкам бегут с гор и вливаются в широкую и спокойную, как полноводная река, улицу — главную улицу города. Здесь, окруженное чугунной витиеватой решеткой, возвышается могучее здание из серого камня — знаменитый Иенский университет.

— О, он учился в Иене! — говорят немцы и многозначительно поднимают вверх указательный палец.

И больше ничего не надо добавлять: каждому ясно, что человек, учившийся в Иене, а точнее — в Иенском университете, очень образованный. Еще бы! Тут замечательная библиотека, тут знаменитые профессора, тут известный во всей Германии ботанический сад, в котором собраны редчайшие растения со всего мира, тут прекрасные лаборатории…

Так думал и Альфред Брем, бродя с ружьем по окрестным лесам родного Рентендорфа и мечтая о том, чтоб стать студентом этого знаменитого, одного из лучших в Европе учебных заведений.

Вот уже почти год он дома. 28 мая 1852 года вернулся Альфред на родину. Он вернулся не только с богатейшими коллекциями, не только возмужавший и посерьезневший. Он вернулся с твердым убеждением: теперь у него есть только одна дорога в жизни — зоология. А для того чтоб идти этой дорогой — Брем прекрасно понимал, — мало уметь стрелять и различать птиц по полету и по голосам, мало даже путешествовать. У него есть знания, но нет системы. И Альфред твердо решил поступить в университет.

Но это оказалось не так-то просто: у Брема не было аттестата об окончании гимназии, а альтенбургское училище искусств и ручного труда не давало права на поступление в университет.

Пришлось засесть за книги. Год упорно занимался Брем, сдал гимназические экзамены и был зачислен в Иенский университет.

Университеты в те времена находились либо в очень больших городах — и часто по наличию университета можно было судить, насколько крупный и значительный это город, — либо, напротив, в маленьких, где не было ни фабрик, ни заводов, ни других учебных заведений и где студенты, как считалось, могли заниматься только наукой.

Иена была таким маленьким городком, где вся жизнь подчинялась университету, где основным населением были студенты, преподаватели или те, кто обслуживал их, кто так или иначе был связан с университетом. Вот почему летом, когда большинство студентов разъезжалось по домам, а профессора уезжали отдыхать, городок погружался как бы в сон. Но едва наступала осень, город оживал. Тогда шум, смех, громкие возгласы, песни звучали не только днем, но нередко и по ночам, не смолкая до рассвета. Жители Иены привыкли к шумным спорам, которые возникали тут же, на улицах, к шумным попойкам, которые студенты часто устраивали в излюбленном ими кабачке с низкими каменными потолками и длинными деревянными столами. Привыкли и к тому, что студенты тут самые разные: и важные сыновья богачей, приезжающие со своими слугами, и веселые бедняки, которые с трудом наскребают деньги на то, чтоб заплатить за ученье и кое-как прокормиться. Привыкли и часто не обращали внимания ни на что — ни на поведение, ни на внешность студентов.