Но, как оказалось, шайки разбойников в основном состояли из бывалых воинов, бывших боевых холопов поместных дворян, которых хозяева отказались кормить во время голода. Воспользовавшись царским указом о восстановлении Юрьева дня, помещики приказали убираться своим воинам на все четыре стороны. Кто-то из боевых холопов ушёл на юг, в казаки, а кое-кто остался в лесах, мстя боярам и дворянам за скотское к ним отношение. И не только топорами да вилами располагали разбойники, но и огнестрельным оружием. Избегая столкновений с крупными отрядами, они нападали из засады на немногочисленных путников.

Горячего молодого воеводу Ивана Басманова, охранявшего Тверскую заставу, разбойники хитростью завлекли в засаду. Увидев, что на горизонте маячит едва ли десяток разбойников, лихой воевода кинулся за ними в погоню с сотней конных стрельцов. Однако когда отряд оказался в лесу, со всех сторон на стрельцов бросились разбойники во главе с атаманом Иваном Хлопко, пришлось воеводе скрестить саблю с самим атаманом, опытным воином. Рука Хлопко оказалась сильнее, и вот уже воевода в разрубленном шлеме сполз с коня наземь.

Царь послал для поимки разбойников многотысячный отряд. Бой с пятьюстами разбойниками длился несколько часов. Хлопко схватили. Борис, в течение пяти лет выполнявший обет не проливать кровь, нарушил его, приказал повесить Хлопко и его боевых товарищей на Красной площади.

Сыскной приказ работал и днём и ночью. Сотни доносов выслушивал Семён Годунов, незаметно ставший вторым лицом в государстве. Алчность, пробуждённая у людей голодом и несчастьем, умело разжигалась клевретами Годунова с помощью щедрой оплаты: сын доносил на отца, брат на брата. Не затухал огонь под дыбой, поджаривая подозреваемых, Семён Никитич внимательно вслушивался в крики истязаемых: не зреет ли новый боярский заговор против царя.

Всё чаще с уст подвешенных на дыбу или крючком за ребро срывалось страшное для Бориса имя Димитрия. Стало известно, что какой-то оборванный монах ходил по монастырям, искал инокиню Марфу. Народная молва считала, что это был спасшийся чудом царевич.

По царскому указу по монастырям были посланы вооружённые отряды с приказом найти и изловить самозванца. Особое задание получил капитан Маржере: навестить бывшего царя Симеона Бекбулатовича в его дачной волости, в селе Кушалино, куда был он сослан, лишённый Тверского удельного княжества, ещё при Фёдоре Иоанновиче.

   — Постарайся выведать, капитан, — напутствовал его Семён Никитич, — не был ли кто у него в образе монаха, не смущал ли его прельстительными речами — деи, он воскресший царевич Угличский.

...Высокий сухопарый старик с белой клиновидной бородой, в тюбетейке на плешивой голове сидел в переднем углу под образами.

   — Кто там? — спросил дребезжащим, но властным голосом он. — Говори, а то я ничего не вижу.

   — Капитан Жак Маржере.

   — Иноземец. Подойди ближе.

Цепкой рукой старик ощупал кольчугу капитана, пальцы скользнули по лицу, усам, бородке, коснулись рубца на щеке.

   — Воин, и, видать, бывалый, — с удовлетворением отметил старик. — Садись, гостем будешь.

Крикнув слугам, чтоб несли угощение, вдруг закурлыкал какую-то восточную мелодию. Внезапно прервав её, сказал:

   — Не удивляйся, воин. Я ведь тоже воином был, да ещё каким! На скачках в степи не было равных Едигею, наследнику Казанского царства. Меня взяли в полон русские воины на стенах Казанской крепости, заставили принять православие, нарекли Симеоном. Долгие годы Иван держал меня при себе как заложника, чтобы не восстали мои бывшие подданные. Порой он оказывал мне высокую честь принимать вместе с ним иноземных послов, а затем вдруг прогонял с глаз долой чуть ли не на конюшню. А к концу своего царствования затеял со мной дьявольскую игру, которая мне едва не стоила головы: он провозгласил меня царём всея Руси, а сам стал правителем при моей особе, создавая самые жестокие указы о казни бояр от моего имени...

   — Зачем это было ему нужно? — изумлённо воскликнул Маржере.

   — Не знаю... Иван был человек очень умный и хитрый, но иногда был как одержимый. Он усаживал меня на свой трон, а сам простирался ниц, но глаза его неотрывно с подозрением смотрели то на меня — не возмечтаю ли я действительно о царской власти, то на придворных — не смеётся ли кто надо мной, а значит — и над ним. Горе тому, кто позволял себе хотя бы самую безобидную шутку. На моих глазах Фёдор Басманов по повелению Ивана зарезал собственного отца и ближайшего друга царя в течение многих лет — Алексея Басманова только за то, что тот во время пирушки обозвал меня царьком. Потом царю надоело возиться со мной, он снова сел на трон, а мне дал в удел Тверское княжество. После смерти Ивана правителем при его сыне Фёдоре стал Борис Годунов. О, эта бестия хитрее самого Грозного! Сначала меня выгнали из Москвы, боясь, что я буду бороться за трон, потом лишили Тверского княжества, отправив вот сюда, в мою Кушалинскую вотчину. Казалось, можно было бы меня оставить в покое. Но нет, Борис всё равно боялся даже тени Симеона. Как только он воцарился, то прислал сюда пристава, который потребовал, чтобы я присягнул Годунову. Я безропотно покорился. Обрадовавшись моей покорности, пристав сказал, что привёз мне в дар от царя кувшин с дорогим вином. Он не успокоился, пока я в его присутствии не осушил полный кубок этого злополучного вина во здравицу нового царя. Когда же я допил до последней капли, кубок выпал из моих рук и я пал в беспамятстве. Когда слуги привели меня в чувство, оказалось, что мои глаза навеки покрыла тёмная пелена...

Старик молча плакал, крупные слёзы текли из незрячих глаз. Маржере тоже молчал, потрясённый рассказом.

   — Вот что, воин, осталось от царевича Едигея! — сказал слабым голосом старик, ударяя себя по впалой груди. — Но Борис не успокоился даже на этом чудовищном злодеянии. Это моё последнее пристанище было взято в царскую казну, лишь выделяются деньги на кормление меня и моей дворни.

Симеон повернулся к Маржере, взял его за руку, его голос неожиданно отвердел:

   — А теперь скажи, зачем ты послан сюда, воин? Неужели Борису мало и он хочет моей смерти? Ведь это он тебя прислал?

   — Да, я здесь по царскому указу, — молвил Маржере. — Но я честный воин, а не палач. Царь и не помыслил бы дать мне такое поручение. Я прислан, чтобы узнать у тебя...

   — Что можно узнать у одинокого отшельника? — горько усмехнулся старик. — Впрочем, спрашивай!

   — Не был ли у тебя тот, кто выдаёт себя за угличского царевича? — негромко, но членораздельно сказал Маржере.

   — Значит, царевич всё же жив? — радостно встрепенулся старик. — Сюда доходили слухи, что якобы он объявился в Москве, но я не верил.

   — Но здесь он не объявлялся? — снова настойчиво спросил Маржере.

Старик отрицательно помотал головой:

   — Нет. Зачем ему нужна старая развалина? Ему нужны союзники помоложе, а главное — посильнее, чтобы свалить с трона Бориса.

Симеон поднял гордо голову и сказал:

   — Передай, воин, царю Борису, что я всё равно не боюсь его! И передай, что Симеон Бекбулатович рад появлению царевича, пусть если даже это и самозванец. Ведь должна на свете быть кара царю за его грехи!

А в Москву тем временем была тайно доставлена и помещена в одиночную келью Новодевичьего монастыря, в ту, что занимала до этого покойная царица, другая царица, последняя жена Ивана Грозного, инокиня Марфа. В ту же ночь к ней явились Борис с супругой Марией и Семён Годунов.

Царь приказал зажечь побольше свечей, чтобы лучше рассмотреть лицо инокини. Двадцать лет, минувшие с последней их встречи, когда безутешную вдову Ивана с малолетним сыном отправляли в Углич, превратили некогда молодую, полную жизнелюбия, гордую и красивую женщину в согбенную старуху с седыми волосами, выбившимися из-под чёрного платка.

   — Что уставился? — злобно спросила Марфа. — Чай, трудно узнать?

Глаза её, когда-то ясно-голубые, а теперь будто выцветшие, вдруг сверкнули с такой ненавистью, что стало ясно: годы и несчастья не сломили внутренней силы её духа. Это почувствовала и царица Мария, прошипевшая: