Был пожалован годовым окладом в двести рублей и селом Богородским с землёю на тысячу шестьсот тринадцать четвертей Козьма Захарович Минин. Но чин думного дворянина не вскружил голову этому замечательному человеку. Он считал себя по-прежнему посадским мужиком, предоставив вольную крестьянам, жившим на пожалованных ему землях. Его сын Нефед позднее составил такую запись: «Нынешнего года 123(1615) бил нам челом хрестьянин села Богородцкова Федка Колесник, что выпустил его Кузьма Минин из-за себя... И нынеча ево матушка наша Татьяна Семёновна пожаловала велела ему жити в Богородцком, кто ево пожалует на подворье, без боязни со всеми ево животами, с животиною и с хлебом с молоченым и стоячим, опришно тово, что он здал пашню с хлебом. А память писал яз Нефёдко Кузьмин сын Минина по матушкиному велению Татьяны Семёновны. А пойдёт с Богородцкова, ино також ево выпустил совсем. А у памяти печать наша Кузьмы Минина».

Хотя Пожарский и Минин занимали в боярской думе последние места, однако к их мнению прислушивались и старшие бояре, и сам государь. Страна находилась в ужасающе бедственном состоянии.

По всему государству бродили шайки разбойников, грабя и без того обездоленных людей. Ополченцы разошлись по домам, а регулярного войска для отпора внешних и внутренних врагов не было. Трубецкой, хвастливо заявивший, что прогонит шведов, увёл с собою из Москвы последнюю тысячу казаков. В первой же стычке с небольшим отрядом шведов он был наголову разгромлен, показав ещё раз свою полную бездарность в военном деле. С горсткой оставшихся воинов он пешком глухими лесами ушёл от неприятеля и объявился только в Торжке. С юга тоже доносились тревожные вести: Заруцкий вновь стал собирать войско и готовиться в союзе с ногайскими татарами идти в поход на Самару. Вёл он переговоры о союзе и с персидским султаном Аббасом. В грамотах Иван Мартынович стал называть себя Димитрием.

Пожарскому была поручена организация постоянного стрелецкого войска. Вспомнил он и об иностранных легионерах, которые прислали ему письмо с предложением своих услуг, когда он во главе ополчения шёл на Москву. Один из этих ландскнехтов, шотландец Яков Шоу, теперь прибыл к Пожарскому и подтвердил, что готов набрать иностранных солдат для службы царю, лишь бы им хорошо заплатили.

Пожарский дал ему такие полномочия, строго предупредив, чтоб в число наёмников не попал Маржере. Впрочем, к этому времени Жак уже сам понял, что воинское ремесло ему больше не под силу, и превратился в мелкого торговца мехами. Однако он вовсе не оставил своего старого занятия — политической разведки.

В Европе вскоре разразилась война, получившая впоследствии название Тридцатилетней, и услуги Маржере были по-прежнему необходимы. Курсируя по городам и поместьям Польши и Германии, французский агент ловко выуживал важные сведения и аккуратно слал донесения в Швецию Жану де Ла-Бланку, который тут же переправлял их во Францию самому кардиналу Ришелье.

Жак де Маржере скончался уже в двадцатые годы, так и не обзаведясь семьёй и не дождавшись обещанного поместья.

Якову Шоу удалось нанять лишь с десяток наёмников с обещанием выплаты жалованья в будущем. Отсутствие средств вынудили думу и Земский собор пойти на крайнюю меру, выведенную когда-то Годуновым: вновь открыть кабаки по всему государству, доход от которых должен был идти в казну. Вновь пьянство на Руси стало в чести, однако доход был не велик: у людей просто не было денег. Козьме Минину был поручен сбор «пятины» — пятой части от всех доходов купцов и промышленников. Однако таких богачей, как Строгановы, заплатившие сразу пятьдесят тысяч рублей, было очень мало. Кроме того, прежнее правительство оставило после себя дурное наследство в виде своих чиновников — взяточников и казнокрадов. Посланные на места для сбора налогов, они в первую очередь стремились обогатиться сами, отбирая последнее у обнищавшего вконец населения. Крестьяне и посадские люди в отчаянии бросали насиженные места и уходили в леса, пополняя и без того многочисленные разбойничьи шайки. Войско лишь одного из них, атамана Баловня, составляло более трёх тысяч человек.

В такой отчаянной ситуации оставалось только вести искусную дипломатическую игру, чтобы добиться мира с соседями любой ценой. Однако поначалу ни Сигизмунд, ни Густав-Адольф не желали и слышать о мире. Однако Пожарский, который как человек, имевший уже изрядный опыт, был советником государя в дипломатии, надежды не терял. Ему удалось привлечь к переговорам посредников — по просьбе Пожарского к Сигизмунду направил своих послов римский император, а в переговорах со шведским королём дал согласие проявить содействие английский король Яков.

Усиление влияния Пожарского на молодого государя вызвало недовольство боярской верхушки — Мстиславского, Шереметевых, Долгорукого и особенно временщиков Салтыковых. Они искали случай, как бы осадить «выскочку».

И такой случай представился в конце 1613 года, когда Михаил под давлением матери пожаловал Борису Салтыкову, уже исполнявшему обязанности кравчего, чин боярина. Государь, понимавший, что такое возвышение может вызвать недовольство остальных придворных, по подсказке тех же Салтыковых решил поручить представление нового боярина Дмитрию Михайловичу Пожарскому, как человеку безупречной репутации и всеми уважаемому.

Большего оскорбления для князя нельзя было придумать: он, главный воевода ополчения, должен был оповестить о боярстве племянника своего самого лютого врага, изменника Михайлы Глебовича Салтыкова, кстати получившего в своё время боярскую шапку от Бориса Годунова за арест Романовых! Наотрез отказавшись от такого унижения, Пожарский сказался больным и уехал домой, в свой терем на Лубянке. Михаил, поняв, что совершил промашку, не настаивал, сделал вид, что поверил в болезнь Пожарского, тем более что тот периодически страдал от чёрной немочи.

Однако вечером в опочивальню царя буквально ворвались Салтыковы в сопровождении Мстиславского, Одоевского и Головина. Они потребовали выдачи «обидчика» с головою. Малодушный Михаил дал согласие. На двор к Пожарскому с этой горькой вестью был послан его бывший помощник в ополчении дворянин Перфилий Секирин. Князь выслушал его молча, ничем не выражая своих чувств. Затем приказал слугам принести его нарядные боярские одеяния: зелёный объяренный кафтан с золотыми ворворками, обшитый по борту и на рукавах золотым шнуром, и боярскую шубу из малинового травчатого бархата. Облачившись, сел в нарядные сани с медвежьим пологом и в сопровождении вооружённых дружинников отправился в позорный путь. У ворот дома Салтыковых он, согласно обычаю, оставил сани и пешком, сняв горлатную боярскую шапку, прошёл через весь двор и опустился на колени у высокого крыльца. Сверху на него поглядывали злорадно хихикающие Салтыковы. За их спинами торчали головы дворовых, тоже ехидно улыбавшихся.

   — Ну, что, князюшка, добился своего? — заорал Борис Салтыков. — Не захотел меня уважить, так теперь постой на коленях. Царь-государь выдал тебя с головой. А то уж больно возгордился! Проси прощения, а не то ведь я кнутом могу тебя оходить!

Первый раз князь поднял голову и окинул Бориса взглядом, полным такой жгучей ненависти и презрения, что тот испуганно попятился:

   — Ладно, чёрт с тобой. Ступай восвояси. Зла больше на тебя не держу. Запомни на будущее — забижать меня царь не даст!

   — Запомню, — ответил князь, не опуская тяжкого взгляда.

Затем он легко поднялся и, не оборачиваясь, направился к воротам. Дворовые было начали улюлюкать, но столько достоинства и отваги было в фигуре Пожарского, что все они поневоле притихли.

...Несколько дней Дмитрий Михайлович провёл, не вставая, в своей спальне, отказываясь от обеда и не желая ни с кем разговаривать. К нему приехал Козьма Минин. Сел рядом с другом на просторной лавке и, положив руку на могучее плечо, произнёс:

   — Не кручинься, Дмитрий Михайлович!

От этих простых слов накопившаяся обида выплеснулась наружу. Не сдерживая злых слёз, Дмитрий Михайлович с прерывистым вздохом сказал: