Грамота князя Дмитрия Михайловича Пожарского и всяких ратных и земских людей Нижнего Новгорода, разосланная по всем городам.

Поручик Самуил Маскевич с братом Даниилом оказались в числе добровольцев, что отправились следом за отрядом гетмана Ходасевича для доставки продовольствия своим товарищам из московского гарнизона. Местом для зимнего лагеря гетман выбрал село Рогачево в Дмитровском уезде. Хотя дорога была недальней, путешествие никак не походило на увеселительную прогулку, как рассчитывали братья. Из четырнадцати строевых и обозных лошадей, бывших у поручика в начале похода, осталось две — рыжая кобыла да чалый мерин. Изнурённые голодом лошади едва плелись, с трудом удерживая всадников.

Дорога шла лесом, и всадники сгрудились, держа наготове мушкеты: в любой момент они могли напороться на засаду «шишей». Так поляки называли русских ратников, носивших шлемы с шишаками. Многие из них после убийства Ляпунова покинули стан под Москвой, но продолжали сражаться с оккупантами, скрываясь в дремучих лесах. Они нападали внезапно, проявляя дерзкую отвагу. Несколько раз Маскевич видел вдалеке всадников, но, обнаружив, что польский отряд насчитывает более пятисот солдат, «шиши» скрывались за стволами деревьев.

Выступив через несколько дней из Рогачёва в поисках добычи, войско вскоре разъединилось. Гетман оставался в селе Фёдоровском, расположенном на прямой дороге к Москве, а полк Струся двинулся дальше, к Волге. Здесь деревни были ещё не тронуты интервентами и продовольствия было в достатке почти в каждой избе.

Польские солдаты рыскали по окрестностям, каждый раз возвращаясь с добычей. Число возов, стоявших во дворах с награбленной добычей, выросло изрядно, когда на лагерь напали «шиши», выведавшие, что большая часть отряда разъехалась по деревням за новой добычей.

«Шиши» легко передвигались по глубокому снегу на лыжах. Застигнутые врасплох поляки пытались сопротивляться, но их кони стали барахтаться в сугробах, лишая всадников манёвра. Струсю в числе немногих счастливчиков удалось выбраться на дорогу и улизнуть за подмогой. Когда поляки вернулись в деревню, перед ними предстало печальное зрелище: многие избы пылали, а возы с добром исчезли.

После пережитого жолнеры решили вернуться в стан гетмана. Он уговаривал их переждать до весны, но они упрямо двинулись в путь. Николай Струсь со своим полком повернули в Смоленск, а оставшиеся триста человек из числа московского гарнизона направились к Москве. Однако, проделав всего несколько вёрст, они вновь столкнулись с большим отрядом русских лыжников. Мужики, сопровождавшие обоз, тут же перешли на сторону своих и перегородили дорогу повозками. Польские всадники, пытаясь их обойти, попадали в глубокие сугробы, становясь совершенно беспомощными. «Шиши», ударив в центр польского отряда, раскололи его надвое. Большая часть отступила назад и вернулась в лагерь гетмана, и лишь горстка смельчаков во главе с поручиком Маскевичем с трудом пробилась сквозь строй русских, вооружённых рогатинами, и ускакала в сторону Звенигорода.

Здесь, в деревне Вишенка, им удалось поймать старика крестьянина.

   — Поведёшь нас к Москве! — сурово сказал ему Маскевич. — И не вздумай нас навести на «шишей». Твоя голова слетит первой!

Старик вёл их лесной дорогой, всё время боязливо осматриваясь. Наступила ночь, однако Маскевич, несмотря на ворчание товарищей, велел продолжать путь. Он ехал на своей кляче рядом со стариком, поглядывая, чтобы тот не улизнул в лесную чащу. Лес неожиданно кончился, и при свете луны Маскевич разглядел двигающиеся по серебристому полю тёмные силуэты всадников.

   — Ну, дед, держись, если это «шиши», — зло прошипел поручик, обнажая палаш.

Всадники тоже их заметили и остановились. Кто-то из них выругался по-польски. Маскевич с облегчением ответил также отборной бранью. Все захохотали с явным облегчением:

   — Свои!

Отряды сблизились, и Маскевич узнал Руцкого, который со своей ротой казаков квартировал в Рузе, не желая голодать в Москве.

   — Куда путь держите, панове? — спросил Руцкой.

   — К Москве.

   — К Москве? — удивился тот. — Москва в противоположной стороне. А здесь, всего в версте, Волоколамск. Если туда попадёте, считайте себя покойниками. Там самый большой отряд «шишей».

   — Эй, старик, ты знал про то? — обратился Маскевич к проводнику.

Тот, поняв, что скрывать правду нет смысла, гордо вскинул голову в поярковой шапке:

   — Жаль, что не удалось вас, гадов, довести до города! То-то бы поплясали на воротах!

В следующее мгновение тяжёлый палаш опустился на его шею. Маскевич уже вытирал окровавленное лезвие о кушак старика, но зубы его лязгали от страха.

   — Что нам делать?

Руцкой ответил:

   — К Москве вам таким числом не пробиться. «Шиши» на всех дорогах. Пойдём со мной. Так и быть, проведу вас к Можайску. Там и перезимуете.

«...мы поймали старого крестьянина и взяли его проводником, чтобы не заблудиться и не набресть на Волок, где стоял сильный неприятель. Он вёл нас в одной миле от Волока; ночью же нарочно повернул к тому месту. Уже мы были от него в одной только версте: к счастию, попался нам Руцкой, который в то время, проводив товарищей, вышедших из столицы к пану гетману, возвращался под самыми стенами Волока на свои квартиры в Рузу, где стоял с казацкою ротою. От него узнали мы, что сами идём в руки неприятелю, и поспешили воротиться. Проводнику отсекли голову, но страха нашего никто не вознаградит».

Из дневника Самуила Маскевича.

Весть о начавшемся движении в Нижнем Новгороде оба противоборствующих лагеря — московские бояре вкупе с польским гарнизоном и подмосковные казацкие таборы — встретили, как ни странно, одинаково — со страхом и неприкрытой враждебностью, ибо приход нового земского ополчения к Москве значил и для тех, и для других только одно — верную погибель.

Первое, что сделал Гонсевский, прочитав грамоту Пожарского, устремился в тёмную келью Чудова монастыря, где томился Гермоген. Старец лежал на лавке, устремив свой просветлённый взор к иконе, освещённой лампадкой. Он даже не пошевелился, когда к нему ворвался полковник, грозно бряцая оружием. Отбросив присущее ему сладкое притворство, Гонсевский принялся орать, требуя, чтобы Гермоген немедленно написал нижегородцам увещевание распустить ополчение и оставаться в верности Владиславу.

Гермоген просветлел лицом, услышав радостную весть о восстании Нижнего Новгорода, — значит, его призывы об очищении Русской земли от иноверцев были услышаны, и негромко, но очень чётко и ясно произнёс:

   — Да будет над ними милость от Бога и от нашего смирения благословение!

Затем наконец повернул голову к Гонсевскому и, с трудом подняв исхудалую длань с указующим перстом, окрепшим голосом провозгласил:

   — А на изменников да излиётся от Бога гнев, а от нашего смирения да будут прокляты в сём веке и в будущем!

Ввалившиеся было в келью следом за поляком московские бояре в испуге шарахнулись назад. Побелел от страха и Гонсевский, вспомнивший вдруг предостережение, наказанное ему Яном Сапегой на смертном одре. Он резко повернулся к двери, прошипев:

   — Ты раньше меня сдохнешь, пся крев!

Через несколько дней ужас объял всех православных: неведомыми путями разнеслась горестная правда: мученическую смерть принял пресвятый столп веры — патриарх Гермоген. Поляки уморили его голодом.

Вскоре в стан русского воинства в Нижнем Новгороде пришла ещё одна ошеломляющая весть: казацкие таборы оставили, казалось, мысль о выборе на царство сына Марины Мнишек и неожиданно присягнули новому самозванцу из Пскова, признав в нём чудесно спасшегося уже в третий раз царя Димитрия Ивановича.

Об этом известил Пожарского его давний соратник Артемий Измайлов, вернувшийся из-под Москвы во Владимир. О «псковском воре» в Нижнем слышали давно, ещё с минувшей весны, но особого значения не придавали. Лазутчики, посланные под Москву и в Псков, вернувшись, поведали, что под именем Димитрия скрывается беглый дьякон Матюшка Верёвкин, служивший в церкви за Яузой. Родом он из детей боярских, проживавших в Стародубе, где впервые объявился в своё время «тушинский царик». Многие из Верёвкиных поступили тогда к нему на службу. Затем, когда Лжедимитрий был убит, часть из них перешла на службу к Сигизмунду, за что были пожалованы землёй. Сам же Матюшка сбёг к Москве, где избрал карьеру священнослужителя. После разорения Москвы он ушёл в Новгород, где какое-то время занимался мелкой торговлей. Хорошо зная прежнего самозванца, Матюшка решил повторить его путь и в один прекрасный день объявил на торговой площади своё «царское имя». Новгородцы не поверили его вранью и осыпали самозванца бранью и угрозами. Тот поспешно бежал и вскоре объявился в Ивангороде.