Для Гонсевского это была полная неожиданность. Ведь он рассчитывал, что со смертью Ляпунова казаки перейдут на его сторону. Но те ненавидели поляков не меньше, чем русских бояр, и когда польский военачальник послал лазутчиков для возмущения казаков, чтобы те согнали земских служилых людей с башен Белого города, лазутчиков схватили сами же атаманы и после пыток посадили на кол.

Узнав об этом, польский полковник вновь вызвал поздней ночью для тайного совещания дьяка Фёдора Андронова.

   — Надо что-то делать с Ивашкой Заруцким. Может, от его имени теперь грамотку составишь, чтобы города перестали свою помощь к Москве посылать?

   — В городах грамоте Заруцкого веры не будет, — покачал головой Андронов.

   — А кому они поверят?

   — Тому, кто их сюда призвал...

   — Гермогену? Он ещё жив?

   — Еле жив. Но дух его не сломлен.

   — Может, под пытками грамоту подпишет?

   — Нет, с ним силой говорить невозможно. Помнишь, как Салтыков ножом ему угрожал? Так ведь ещё пуще старец взъярился.

   — Но если ему сказать, что Заруцкий на царство хочет посадить сына Марины Мнишек?

   — Нам он не поверит!

   — А кому?

   — Разве что Мстиславскому...

   — Тащи этого старого мерина сюда!

   — А если не согласится?

   — Мстиславский? — усмехнулся полковник. — Уж этого мы уговорим.

...Тяжёлая дубовая дверь в келью скрипуче отворилась, пропуская Мстиславского. Подслеповато щурясь на свечу, он не сразу разглядел Гермогена, лежавшего на жёсткой лавке в углу под образами. А разглядев наконец, ужаснулся патриарх и раньше дородностью не отличался, теперь же взору боярина предстали живые мощи.

   — Эко что с тобой сталось? Почто от еды отказываешься?

   — Зачем пришёл?

С исхудалого лица на боярина глядели всё те же пронзительно-проницательные глаза.

   — Беда случилась, владыка!

   — Какая же? Неужели Жигимонт к дьяволу отправился?

Почувствовав насмешку, Мстиславский насупился, однако вспомнил угрозы Гонсевского и, пересилив себя, повторил, как втолковывал ему Андронов:

   — Ляпунова Ивана Заруцкий извёл.

Патриарх закрыл глаза, чтобы сдержать боль, и перекрестился. По впалой щеке поползла тяжёлая слеза.

   — Неужто настала для России погибель?

Мстиславский взахлёб продолжал:

   — А извёл он его, чтобы на царство Московское Маринкиного сына посадить. Отпиши, владыка, в города, чтобы ему не помогали в том!

Гермоген снова открыл глаза, посмотрел сурово:

   — А тебе-то какая прибыль в том? Небось всё едино: что литву на трон посадить, что казаков?

   — Жигимонту я больше не верю! — всхлипнул Мстиславский.

   — А коль все города земли нашей нового русского государя изберут, будешь ему служить?

   — Клянусь! — Мстиславский истово перекрестился.

— Ладно, зови моего служку, — произнёс Гермоген и неожиданно живо сел на лавку.

...25 августа в Нижний Новгород тайный гонец доставил последнюю грамоту Гермогена. В ней был твёрдый наказ скорей отписать в Казань к митрополиту, чтобы писал в полки под Москву к боярам и казацкому войску учительскую грамоту, дабы они стояли крепко в вере и боярам бы и атаманам говорили бесстрашно, чтобы отнюдь на царство проклятого Маринкина сына не сажали.

«И на Вологду ко властям пишите, и к Рязанскому владыке пишите, — говорилось в грамоте Гермогена, — чтобы отовсюду писали в полки к боярам и атаманью, что отнюдь Маринкин на царство не надобен: проклят от Св. собора и от нас».

Далее патриарх приказывал им все те грамоты собрать к себе в Нижний и прислать в полки к боярам и атаманью, а прислать с прежними же бесстрашными людьми Родионом Мосеевым и Ратманом Пахомовым, которым в полках говорить бесстрашно, что проклятый отнюдь не надобен.

«А хотя буде и постраждете, — заключал святитель, — и вас в том Бог простит и разрешит в этом веке и в будущем. А в города для грамот посылать их же, а велеть им говорить моим словом».

Тридцатого сентября из Нижнего грамота пошла в Казань, казанцы переслали её в Пермь, а оттуда по всем городам. Единодушно было решено «быть всем вместе в совете и в соединенье, за государство стоять, новых начальств в города не пускать, казаков в города не пускать; если станут они выбирать государя, не сослався со всею землёю, того государя не принимать».

Один за другим отряды земцев стали сниматься и возвращаться к своим городам. В это время наконец к Москве вернулось с награбленными обозами войско Сапеги, ставшее лагерем напротив Тверских ворот Белого города. Это случилось накануне Успения Божьей Матери, в чём изголодавшийся кремлёвский гарнизон увидел доброе предзнаменование: ведь в этот день, по свидетельству Иоанна Богослова, «Всеславная Матерь Начальника жизни и бессмертия, Христа Спасителя нашего Бога Им оживляется, чтобы телесно разделить вечную нетленность с Тем, Кто вывел Её из гроба и принял её к Себе образом, который известен Ему одному». Отслужив благодарственный молебен, все восемнадцать хоругвей гарнизона приготовились к выступлению, как только Сапега начнёт штурм Тверских ворот.

Однако поначалу действия «сапежинцев» вызвали недоумение: он явно не спешил начинать атаку. Напротив, разделив своё воинство на две части, сам остался с пятьюстами всадниками в лагере вместе с обозом, а вторая часть из двух тысяч всадников, возглавляемая Руцким, неторопливо двинулась вдоль стен Белого города по направлению к Новодевичьему монастырю. Зная вероломный характер гетмана, Гонсевский впал в уныние, тем более что лазутчик донёс о том, что накануне под покровом темноты состоялась тайная встреча Сапеги с Заруцким.

Тем временем Руцкой, подойдя к стенам монастыря, не только не попытался их штурмовать, а, напротив, не спеша переправился на противоположный берег Москвы-реки и скрылся за Воробьёвыми горами. И русские и поляки решили, что «сапежинцы» вновь отправились за добычей, теперь к югу от Москвы.

Однако оказалось, что это был лишь умелый манёвр хитроумного гетмана. Был бы жив Ляпунов, вероятно, он бы догадался, что собирается предпринять Сапега. Ведь его малочисленный отряд вряд ли бы сумел добиться успеха в лобовой атаке при столь явном численном преимуществе ополченцев. Оставался расчёт на внезапность...

Руцкой появился через несколько часов там, где его меньше всего ждали: в Замоскворечье у острожков, пушки которых были направлены в сторону Кремля. Не ожидавшие удара с тыла, стрельцы побросали пушки и разбежались. Польские всадники их не преследовали, быстро забросав глубокий, но неширокий ров, соединявший острожки, землёй, щебнем и хворостом, они оказались на берегу Москвы-реки уже напротив Кремля и поплыли по направлению к Водной башне Белого города, ближайшей к стенам Кремля. Их увидели осаждённые поляки и дружно бросились к этой же башне. Внезапный натиск с двух сторон принёс успех — стражники, охранявшие башню, бросились бежать. Наутро победа была закреплена: сначала сдались стражи на башне под Арбатскими воротами, а затем, когда Сапега со своим отрядом подошёл к Новодевичьему монастырю, пала и эта цитадель.

Подводы с награбленным продовольствием беспрепятственно проехали в Кремль. Сапега, тотчас возомнивший себя великим полководцем, потребовал для своего войска нового вознаграждения. Гонсевский вновь сослался на отсутствие денег. Сапега, обосновавшийся в Новодевичьем монастыре, стал угрожать переходом своего «доблестного» воинства на сторону Заруцкого. Неизвестно, чем бы всё кончилось, но внезапно гетман занемог.

Его перевезли в Кремль, в бывший дворец Шуйского, но к ночи ему стало совсем худо, и он позвал к себе Гонсевского. Полковник со свечой в руке подошёл вплотную к кровати, чтобы разглядеть лицо больного. Вид его ужаснул полковника: глазные впадины стали огромными, а орлиный нос стал ещё больше.

Однако Гонсевский попытался ободрить больного:

   — Крепитесь, ясновельможный пан. Ведь всем известно ваше богатырское здоровье.

Гетман мрачно ответил: