Раввин был краток:

— Мне не хватает слов, чтобы достойно выразить печаль, которую я с вами разделяю. Даже при том, насколько еврейский закон ограничивает круг тем, рекомендуемых для обсуждения скорбящими, я в своей речи, пожалуй, слишком скуп. Но почему? А потому, что скорблю вместе с вами по Иззи Хершу, который всю свою жизнь, все ее дни и годы каждой порой дышал еврейством, этаким настоящим идишкайт — многообразным символизмом нашего народа, — в чем поощрял и нас. Будем же хранить светлую память о его прекрасной, широкой и истинно еврейской душе, и пусть память о нем вдохновляет нас на то, чтобы стремиться превзойти его в том добром, что в нем было…

Пока ехали в лимузинах, женщины притихли, зато на кладбище у них словно открылось второе дыхание, и они сызнова начали причитать, уже нисколько не сдерживая рыданий. Бедняжке Фанни, чье положение в семейной иерархии стало теперь как никогда шатким — всего-навсего вторая жена плохо застрахованного, почти что нищего мужа, да еще и падчерица ее терпеть не может, а пасынок, так тот и вовсе чуть не иностранец, — больше всех нужно было выказывать усердие. Уж точно больше, чем тетке Софи, над которой сын, двадцатидвухлетний красномордый толстяк Ирвин заботливо держит зонт. Стоит в сдвинутой на затылок соломенной шляпе с пестренькой лентой и во все глаза смотрит на Джейка. Джейк пронзил его взглядом, и тогда Ирвин еще сильнее покраснел и отвел глаза, бровями изобразив мольбу и раскаяние.

Мужчины старшего поколения Хершей, родные и двоюродные братья Иззи, гуськом потянулись мимо могилы. Каждый по очереди почтительно брал с земли лопату и швырял на гроб очередной шмат мокрой глины. Шлеп. Шлеп. Все Херши казались теперь Джейку единой плотью, одним любимым и гибнущим телом. Как и оно, подвластные болезням. Слабеющие. Дрожащие, несмотря на солнечное пекло. Опять их полку убыло.

И вдруг закутанные в черное большие птицы защебетали, зачирикали. Всевозможные раввины, молодые и старые, чернобородые и гладко выбритые, закачались в молитве, задергали вниз-вверх головами, соревнуясь в благочестии. Потому что каждый ушедший на тот свет Херш — это щедрое даяние на этом. В честь каждого усопшего Херша будет оборудован кабинет раввина или откроется дополнительный класс в ешиве; какой-нибудь синагоге купят сефер тора, какой-то подарят Священный ковчег для хранения свитков, в очередной воскресной школе пополнится библиотека, а то и вовсе появится новый, полностью укомплектованный всем необходимым детский садик. Во имя вечной памяти такого-то…

— Ой-ёй! — рыдает Рифка.

— Иззи! Мой Иззи! — тут же вступает Фанни, еще громче и жалобней.

А вот Джейку даже слезу из себя оказалось не выдавить; какой-то он был весь иссохший, и каждый новый женский взвизг лишь заставлял его виновато ежиться.

Зато уж вернувшись во вдовью квартиру, нагретую в тот день словно духовка, у входа в дом ополоснувши руки, проголодавшиеся, мужчины сбросили пиджаки, ослабили ремни брюк и узлы галстуков, да и женщины по возможности рассупонились. Все заговорили разом, стали занимать места за столом против тарелок с крутыми яйцами, подносов с бубликами и луковыми круглыми булками и пошли накладывать себе лососину, жареную курятину и исходящие паром вареникес с картошкой, за которыми последовал яблочный пирог и всевозможные печенья, персики и чернослив, лимонад и диет-пепси. И снова Джейк почувствовал на себе пристальный взгляд чудовищного Ирвина. Застигнутый, тот опять похлопотал бровями, зарделся и выплюнул в кулак сливовую косточку.

Дядя Сэм включил транзисторный приемник, и насытившиеся Херши, окружив его, стали слушать, как звучит бараний рог у Стены Плача в Иерусалиме.

— Жаль, Иззи не дожил! — всплакнула бабушка. — Не услыхал, как трубят в шофар в Иерусалиме!

Тут же вмешался один из раввинов — стиснул ее испещренную старческими пятнами руку.

— Нельзя, нельзя так говорить! — упрекнул ее он. — Не вопрошай Всевышнего, или Он призовет тебя к ответу.

Вот и раввин Мельцер то же самое Всаднику говорил. У одного, что ли, раввина оба обучались? Главного спеца по банальностям. Или из ешивы их с одинаковым набором сентенций всех выпускают?

После трапезы мужчины, все как один в резиновых шлепанцах и небритые (кроме Джейка, который презрел сей обычай), застолбили себе места каждый в соответствии с личными нуждами — кто на диване или в кресле рядом с балконной дверью, кто ближе к кухне или рядом с туалетом. Когда оттуда вышел дядя Джек, Ирвин спросил:

— Ну как? Все вышло как следует? — и его плечи затряслись от смеха. Поймав неодобрительный взгляд Джейка, Ирвин смешался, пожал плечами и куда-то исчез.

— А ты заметил, что Шугарман, хазер[331] этакий, не был даже у Пепермана?

— Родителей твоей жены я там тоже что-то не видел.

Дядя Эйб, несущий столп и главный благодетель всей общины, тронул себя за небритый подбородок и пожаловался на то, что щетина в первый день просто ужас до чего жесткая!

— Но ничего: пройдет пара дней — помягчает, — заверили его.

— Вот и у меня так же, — вставил дядя Лу.

Дядя Сэм заметил, что речь раввина была не очень-то удачной, но дядя Морри не согласился.

— Речь раввина, — сказал он, — должна быть как мини-юбка. Верно же, Янкель?

Джейк по-военному отдал честь в знак того, что намек на Лондон от него не укрылся.

— Достаточно длинной, чтобы прикрыть что нужно, и достаточно короткой, чтобы возбуждать интерес.

Герки, из этого заключивший, что шутки дозволены, вклинился со сложно закрученным анекдотом про белого нищеброда, негра и еврея, причем рассказывал, по мере сил подражая говору негров захолустной алабамщины, а завершил анекдот так: «У меня какой? Дык четыре инча, пипл. — Да ну? Всего-навсего? — (Это уже еврей его переспрашивает.) — Дык… четыре инча — это до земли не хватат, а ты как думал?»

Дядя Морри отсмеялся, вытер уголки глаз платком.

— Ну, молодцом, молодцом, ребята! — одобрил он.

В тяжелом молчании Джейка усмотрели осуждение.

— Да ладно тебе, Янкеле, — хлопнув его по спине, примирительно сказал дядя Лу. — Если бы мы только что похоронили Морриса…

Тот обдал его испепеляющим взглядом.

— …а твой отец сейчас был бы с нами, уж он бы всех по части шуток превзошел!

— Вы совершенно правы, — сказал Джейк, расстроившись оттого, что его так неверно поняли.

— Тогда вот, слушай: специально для тебя, с этим вашим еще англоманским акцентом. Скажите, сэ-эр, как бы вы засунули шесть слонов в «хиллман-минкс»? Вот скажи мне как?

— Понятия не имею.

— Элементарно же, Ватсон! Трех на переднее сиденье и трех на заднее!

Джейк выдавил из себя улыбку и, подняв стакан, обратил взгляд на дядю Лу.

— А как, сэ-эр, вы разместили бы в той же машине шесть жирафов?

Пауза.

— А высаживаем слонов и — вместо них! — радостно выплеснул дядя Лу.

— Умно.

— Янкель, я тебя умоляю! Никогда! Слышишь? Никогда не теряй нюх на юмор. Я это взял за правило, и оно меня не подводит.

— Запомню, — сказал Джейк и улизнул на балкон, где Ирвин, всей необъятной тушей нависая над выводком еще не возмужалых родичей, держал около уха тихо бормочущий транзистор.

— Вилли Мэйз только что закатал хоумран, — объявил он. — В игру вводят Маккови.

Увидев Джейка, он сглотнул и повернулся к нему спиной.

Джейк решил отыскать Фанни, пока еще не накачался до полной одури. Та оказалась в тесной спаленке.

— Я могу для вас что-нибудь сделать? — спросил Джейк.

— Сядь.

Он сел.

— Ты знаешь, мы, бывало (ну, то есть когда уже поженились, конечно), как бы сказать… — она покраснела, — в общем, валяли с твоим папой дурака. Ты меня понял?

— Вы с папой — что?

— Ну, сам пойми. И я забеременела. Но он заставил меня кое к кому сходить.

— Зачем?

— Подумал, братья засмеют. В его возрасте, и вдруг ребенок…

— Мне очень жаль.

— Ты хороший, внимательный мальчик. Я бы приехала к тебе в гости в Лондон, если бы могла себе это позволить…