Наверху Нэнси напевала, укладывая Сэмми в кроватку:

В зале нижнего этажа Сэмми строил дом из набора «Лего». За тем, чтобы он не отвлекался, следила бабушка.

— А ты знаешь, что ты за дом построил, цыпа моя? Этот дом называется «синагога».

Сэмми продолжал добавлять элементы конструкции.

— Мы там молимся, — настаивала миссис Херш.

— А, церковь!

— Нет, синагога. Ну, повторяй за бабушкой. Синагога.

— Синагог.

— Ах ты, моя прелесть! Да. Синагога.

Вот ведь племя-то какое новое эти дети смешанных браков! В декабре они кушают конфеты под елкой, а в апреле хрустят мацой. На этой стороне их уже не гонят, не попрекают тем, что они Христа убили, а на той не насмехаются над их выправкой англосаксов-протестантов, и в результате они приняты везде. Инвестируют в Иегову, а дивиденды получают за Христа. И с равным аппетитом уплетают как крестовые булочки на Пасху[274], так и халу в шабат.

Чертова Рифка, едва только ей представили Сэмми, мгновенно запустила руку ему в подгузник.

— О! Я смотрю, вы с ним уже справились, Джейк. Молодцы!

Затем им с Герки на экспертную оценку предъявили хнычущую Молли.

— А что ж это она у вас такая светленькая? — поджала губы Рифка.

— Ну, маленький я тоже был такой, — поднял брови Джейк, — не помнишь, что ли?

— А голубые глаза вообще у всех младенцев, — примирительно заметил Герки. — Известный факт, верно?

Много бокалов бренди спустя, когда Джейк, сопроводив гостей в отель, зашел к ним в номер, Герки вдруг сел рядом с Джейком и каким-то новым тоном — заговорщицким и вместе с тем снисходительным — вдруг шепчет:

— Ну что, родственничек, нам бы надо поговорить.

— Правда? Ну, давай.

Герки встал и, подойдя к двери спальни, убедился, что Рифка спит.

— Я должен кое-что тебе открыть.

Что такое? Может, Рифка подворовывает в универмагах?

— И что же это? — устало осведомился Джейк.

— А то, что сейчас уже все в порядке! Все, можно сказать, тип-топ!

— Ну, замечательно.

— Ты можешь вернуться домой! — Герки потрепал Джейка по щеке, глядя полными слез глазами. — Время лечит. Ты меня понял?

— Слушай, ты не можешь объясняться понятнее?

— Ну, ты ведь женился на шиксе. И родственники не сказать, чтобы запрыгали от радости. Но ты повел себя пристойно, не лез к ним, не пытался навязываться… в общем, не поехал с ней в Монреаль. А остался на время здесь.

— Чего-чего?

— А того, что некоторые из нас стали смотреть на это современнее, да и в любом случае… Видно, что она о тебе заботится, в доме чистенько, да и дети у вас теперь пошли. Ну, и я… вроде как поговорил с твоим отцом. В общем, короче говоря, все о’кей.

Сияя и лучась великодушием, он добавил:

— Это я к тому, что можешь возвращаться домой, Янкель.

— Да ты что, Герки! Я ведь не с горя тут. Мне здесь нравится!

— Слушай, ну оставь ты свое самолюбие! Самолюбие — это же глупо! Что ты мне лапшу на уши вешаешь? Я же Герки, твой зять, сеструхин муж!

В отчаянии Джейк схватил бутылку бренди, налил себе еще.

— То есть ты хочешь сказать, — уточнил Герки, — что тебе и впрямь предпочтительнее жить здесь, чем в Монреале?

— Да.

— Ой, ну они же тут такие земноводные! Евреи и те здесь такие — прямо не подступись. Слушай, не смеши меня!

— Да нет, я абсолютно серьезно. Честно.

— К тому же в Европе все какое-то задрызганное, все старое. А дома мы можем всюду ездить… Вот ты, например, наверное, не знаешь, а ведь до Сент-Агаты[275] теперь всего час езды! Новый хайвей построили. На шесть полос!

Не очень согласованные между родителями системы воспитания вкупе с непоследовательностью попыток Джейка привить детям чувство социальной справедливости произвели эффект наложения или, точнее, вызвали некоторый временный разброд, в результате которого за два дня до Рождества, решая проблему сада, Джейк оказался в положении совершенно дурацком.

Когда в апреле 1966 года Нэнси в конце концов купила для них дом в Хэмпстеде, Джейк заехал посмотреть его по пути из Пайнвуда, где у него происходили съемки. Прошел по комнатам, толкнул последнюю стеклянную дверь, и — это ж подумать только! — перед ним открылось ничем не загроможденное чуть не бесконечное зеленое пространство. Поросшее колючими давно не стриженными кустами. С подернутым ряской стоячим прудом в середине (для размножения комаров, надо полагать) и проржавевшим «убежищем Андерсона»[276] в дальнем конце.

Сразу на передний план полезло гойское детство Нэнси — вывезенные из Онтарио трепетные воспоминания о том, как бабуля сбивала домашнее мороженое, как собирали малину, какое получалось из нее варенье и как старенький дедушка высаживал рассаду на грядки в парниках. «Глянь-кося, Нэнси, небо-то огромное какое!» Онта-ари-ари-арио-о! Городскую, вкусившую в Торонто эмансипации, мать вновь впрягли в сельскохозяйственную лямку, заставив лопатить свиной навоз и с радостным приветом кланяться каждому чудику меннониту, какой ни нарисуйся вдруг за забором участка. «Здра-асте, соседушка!» И тоном выше: «Чада, возрадуйтесь!» — это папа прибыл на уик-энд в черном «фордике» довоенной модели. Вырвался из непостижимых городских джунглей, где обувные фабрики принадлежат евреям, а ты все бьешься, бьешься, бьешься, продаешь, и все мало, все не потрафишь очередному мистеру Гольдштейну. Черт бы их всех подрал.

— Генри! — Это уже мать зовет сына. — Грядку закончил? Тогда беги, тебя уже рыбки в речке заждались.

— Ур-ра-ааа!

Лизнув Джейка в ухо, Нэнси обняла его, прижалась, вводя в сладостный мир их личной каббалы, и тут же все нарушила, заговорив о двулетниках и осенних долгоцветах, о травяных лужайках и каких-то еще, прости господи, миксбордерах.

В ужасе и смятении Джейк угрюмо напомнил ей, что он во всем этом не смыслит ни бельмеса: ведь он же вырос в городском дворе, скорее даже на свалке, где среди пробитых шин валяются арбузные корки, битые унитазы и панцирные сетки от кроватей. Однако не прошло и месяца, как уже Джейк стал самым ревностным в семье садовником, посчитав это своим режиссерским долгом — навести порядок в таком запутанном и богомерзком деле. Из универмага Джона Барнза он вышел нагруженный двухтактной бензокосой, садовыми ножницами, культиватором, кадками, граблями, опрыскивателем, семенами, тяпкой, совком и лопатой. На следующий вечер, едва Нэнси за дверь (пошла за покупками), они с Сэмми и Молли принялись сгребать и жечь осенние листья, расчищая свои угодья, свой — наконец-то — хэмпстедский надел, прямо как Ван Хеффин на Диком Западе в фильме «Шейн».

Джейк корчевал один никчемный с виду куст за другим, стриг рододендроны и, перекапывая землю, рубил какие-то похожие на метастазы корни с наростами. Их он выдергивал и складывал в тачку.

Однако Нэнси он всем этим не порадовал.

— Господи боже ты мой! — ужаснулась она. — Осенние листья, если они правильно сгниют, — осторожно принялась она объяснять, — могут стать ценным удобрением. А чахлые кустики, которые он корчевал, на самом деле были взрослыми кустами роз, аналогично и метастазные корни с раковыми утолщениями: они оказались не только не злокачественными, но и вообще клубнями пионов! Чертова шикса, думал при этом Джейк, внутренне весь кипя, деревенщина из Онтарио! Святого Тайного Имени Всевышнего ты не знаешь, высказываний рабби Акивы не изучала и понятия не имеешь, как надо избавляться от дибука[277], зато во всякой херне вроде этой — тут да, тут ты специалистка! С тем он, надувшись, удалился в гостиную изучать инструкции к только что приобретенным садовым инструментам. Этакий протестантский Талмуд.