Дансинг «Паледор» закрыли, и всю ночь, как и следующую тоже, по Сент-Урбан туда и обратно медленно курсировали полицейские машины. Ну а владельцев лавок и забегаловок (как-то ведь и их надо прищучить) стали неумолимо штрафовать за нарушение каких-то городских регламентов, многие годы не применявшихся. Губерман, которого остановили, когда он ехал со скоростью вряд ли больше тридцати миль в час, протянул автоинспектору традиционную мзду в виде пятидолларовой купюры, за что тут же был обвинен в попытке подкупа должностного лица. Столпы общины послали покаянное письмо родителям франко-канадского юнца и еще одно в газету «Стар». «Всех обязательно отыщем, — говорилось в письме, — достанем из-под земли!» Делегация, в составе которой был и дядя Эйб, посетила адвоката избитого, которому обещали, что его обидчиков в общине найдут сами и отдадут для наказания властям.

Лавки на Сент-Урбан стали закрываться рано, и после наступления темноты почти никто не выходил из дома. В галицианерском шуле[149] вознесли по этому поводу специальную молитву. Люди сидели, смотрели в окна, ждали. На следующее утро, когда все в доме еще дрыхли без задних ног, Джо, всего-то и пробывший дома пять недель, собрал чемоданы и снова исчез. А через два дня — да, через два, Джейк это определенно запомнил — пожарного цвета «эмгэшку» Джо нашли перевернутой в лесу рядом с шоссе. Все остальное домыслы.

Когда ее нашли, машина Джо была поставлена на попа, выпотрошенная и сожженная около нью-йоркской трассы, что-нибудь милях в десяти от города. Кое-кто припоминает, что перед этим всю ночь невдалеке от дома Джо стояли две малолитражки, в них шестеро мужчин, которые курили и попивали из горлышка, а когда Джо сел в автомобиль и поехал, они двинулись за ним. Другие не соглашаются — дескать, бросьте, то был несчастный случай. На взгляд Джейка — едва ли, потому что один из чемоданов Джо нашли раздербаненным, а его содержимое — разбросанным по лесу. От другого чемодана оторвали крышку, а внутрь кто-то наложил кучу. Среди других вещей, обнаруженных поблизости, оказалось портфолио с четырьмя фотографиями ДЖЕССИ ХОУПА (эксклюзивно представляемого Нэйтом Херманом, прож. по адр.: Уилтширский бульвар, Голливуд). Одна в профиль, другая анфас, еще одна, где Джо в боксерских трусах, и еще на одной он в ковбойском костюме с угрожающим видом целится из револьвера.

Развороченную «эмгэшку» Джо нашли в среду. А в понедельник полиция, как обычно, наведалась к члену городского совета Бротскому за обычной еженедельной мздой, и неожиданные визиты к местным лавочникам и оптовикам инспекторов из «Комиссии по ценам и торговле военного времени» после этого прекратились. Да и с арестованного Губермана все обвинения в превышении скорости и попытке подкупа должностного лица были сняты за отсутствием достаточных доказательств.

А через месяц и Дженни покинула дом на улице Сент-Урбан, забрав с собою Ханну и Арти в Торонто. Сбежала, ох, сбежала!

— Отныне наша семья не будет больше зависеть от денег дяди Эйба, — провозгласила она. — Нашего милого, мать его, дяди Эйба.

Дженни.

Как преклонялся перед нею Джейк! Как она когда-то влекла его! Дженни, с ее книжками «Современной библиотеки», ее схемой Парижского метро и карандашными рисунками Китса, висевшими в ее комнатке над кроватью. Дженни, от корки до корки пожиравшая «Субботнее литературное обозрение» и посещавшая все, какие только могла, популярные лекции. Читала даже Хэвлока Эллиса![150] И сочиняла страстные послания писателям, которыми восхищалась — главным образом авторам радиопьес на Си-би-си, в том числе Дугласу Фрейзеру. При этом видела себя не просто очередной йентой[151], а восхитительно смуглой еврейской красавицей, которая только и ждет, когда титан вроде какого-нибудь Томаса Вулфа придет, чтобы забрать ее из удушающей среды монреальского гетто, и она воцарится в его манхэттенском дворце-пентхаусе, станет его усладой, станет для него — да, да, не больше и не меньше, однажды она сама именно так сказала Джейку, — станет его raison d’être[152].

Ах, зовущая, полногрудая Дженни, краса улицы Сент-Урбан! Ты была сущим наказанием для неуклюжих, невзрачных дщерей клана Хершей, визгливо хихикающих девчонок с прыщавыми рожицами, грубыми голосами и наследственным отсутствием женских форм. Для двоюродных сестер Джейка Сандры и Хелен, для дочери дяди Эйба Дорис, да и для сестры Джейка Рифки, потому что их всех — пусть они и с прическами, в панбархате и креп-жоржете, в жемчугах и серебристых лодочках — мальчики тут же бросали, едва завидят Дженни, пришедшую на семейное торжество в скромненьком свитерочке — будь то какая-нибудь бар-мицва или венчание; тем оставалось только сидеть с надутым видом или подпирать стенку, глядя, как скользит в танце Дженни, к которой так и льнет, так и льнет сын Дикштейна, а в ожидании уже нетерпеливо подсигивает Морти Коэн.

— Конечно: чего парни хотят, то она и дает им! — объясняла это Рифка.

Но в те давние дни, если она Джейку что и давала, так это повод завидовать Арти. Его-то никогда старшая сестра Рифка не купала, и ему не выдавалось шанса всласть полюбоваться круглящимися грудями, когда она склонялась бы над ним, съежившимся в ванне. Точно так же Рифка никогда не соглашалась с ним бороться — ни в один из нескончаемо длинных субботних вечеров, а Дженни соглашалась — иногда, но уж запомнилось зато на всю жизнь, как она, нисколько не беспокоясь о задирающихся юбках, схватив Арти за шею, пытается кувырнуть его через спину или как Джейк, пробуя высвободить голову, упирается носом в ее поразительной упругости грудь и оседает на пол в тот самый миг, когда Додик Кравиц, по-медвежьи ее облапив, принимается ритмично — тырк-тырк-тырк — всем телом в нее колотиться; при этом с ее стороны не бывало ни жалоб, ни упреков, если схватка (то есть даже и не если, а неизбежно) вдруг замедлялась и Додик переставал делать вид, будто его руки попадают в сокровенные местечки по ошибке. Да ну, зачем? Она просто резко вставала и по-прежнему дружелюбно объявляла:

— Все, на сегодня хватит, представление окончено. Я сказала довольно, шмендрики![153] — и шла готовить им бутерброды с печеночным паштетом, а потом уходила в кино. Или в парк «Маунт Ройяль»: чтобы побродить по опавшим листьям, поясняла она в этом случае.

На что Додик неизменно откликался так:

— Ага, ей хватит, а мне вот как-нибудь бы кончить! Ну, в смысле, кончить это дело — я без намеков. Хочу с тобой!

Но только Джейку, который помогал ей носить книжки из библиотеки, она иногда позволяла сопровождать ее в прогулках по парку.

В воспоминаниях Джейка запечатлелась осень. Когда деревья желтеют и краснеют, пожухлые листья скручиваются и вдруг все улицы оказываются забросаны кружащейся листвой. Когда спортивные странички газет вдруг заполняются фотографиями юнцов с выбитыми передними зубами и подробным описанием их статей, потому что эти юнцы — не более не менее как кандидаты на тренировочные сборы хоккейной команды «Монреаль канадиенс». Когда в синагогах объявляют, сколько еще осталось свободных мест на Великие праздники[154].

Дженни частенько повторяла:

— Ну уж нет, такому не бывать. Чтобы я старела, продавая лотерейные билеты «Хадассы»[155], пока мой растолстевший муженек храпит после обеда на диване.

Она рассказывала Джейку о том, что ходит теперь в театральную студию. А там есть такой Кенни Пендлтон, который (Монреаль есть Монреаль, куда денешься!), чтобы жить, украшает витрины универмага «Итон», но при этом играет — профессионально! — в радиопьесах Си-би-си и участвует в постановках Монреальского репертуарного театра. А однажды, когда приятеля, с которым они напополам снимали квартиру, не было дома, он угощал Дженни отбивными собственного приготовления, которые они ели при свечах в этой полуподвальной квартирке на Таппер-стрит. Конечно, не особняк нувориша, как где-нибудь в Утремоне, — всяких диванчиков с торшерчиками нет как нет: так, лампочки с пластмассовыми абажурами, зато все художественно оформлено. В гостиной огромная фотография «Давида» Микеланджело. А комнатка, которую Кенни называет «тронной», вся сплошь оклеена карикатурами из «Нью-Йоркера». Еще у них там афиши Жана Кокто. И репродукции Анри Матисса.