— Давай-ка сперва посмотрим, как у них тут с сантехникой. Пошли.
Герки занимался производством жидкого мыла, дезодорирующих писсуарных растворов и всяких туалетных причиндалов вроде вешалок для полотенец. Никогда он не зашел ни в один ресторан, отель или ночной клуб без того, чтобы совершить перво-наперво инспекцию сортиров, отчет о которой громогласно выкладывал за столом.
— Здесь у них каменный век какой-то! Знаешь, что насыпано в писсуары? Кубики льда!
Тот шалман не состоял в числе клиентов фирмы Герки.
— Нет, ты зайди, зайди: не туалет, а сейф какой-то — для хранения застарелого пердежа. Вдыхайте глубже, господа. И выдыхайте реже.
— Да ладно, я тебе и так верю.
— Нет, ну это черт-те что! А знаешь, между прочим, почему? В их учебниках туалеты не считаются за производственные площадя. Они не производят прибыль! Но это ж близорукость явная, потому что — вот ты представь, — мужик зашел причесаться, нюхнул вчерашнего говнеца… Он что — пойдет жаловаться за туалет? Ну фи-и, ну это ж некрасиво, он всем просто расскажет, что ему дали пересушенный бифштекс. Ты уловил мою мысль?
— Да понял, понял. Пошли уже отсюда.
— О’кей, о’кей, — нехотя поддался тот, двинувшись в бар впереди Джейка. — Но сантехника должна быть безупречной. Такой, чтобы ни комара, ни носа! Вне подозрений. Как жена Наполеона. Такого рода вложения оправдываются первыми.
— Черт возьми, Герки, что ты мне-то втираешь?
— Мы проводили исследование. Средний посетитель, если он сидит в ресторане или ночном клубе и вдруг захотел посрать, он отказывается от десерта, отменяет заказ очередной выпивки и бежит опростаться дома. Извини, ты что пить будешь?
— Скотч.
Герки заказал два скотча.
— У общественных сортиров, — продолжил он лекцию, — плохой имидж. И они мне будут говорить, что это не производственные площадя! Это я к тому, что если просуммировать все отмененные десерты и недовыпитый алкоголь… Короче, что толку приглашать за миллион долларов в неделю Лину Хорн?[95] Ребята, приберитесь в сортире! — вот девиз нашей фирмы.
— Здорово. И как? Ну то есть, Герки, у тебя как с деньгами?
— Ну, деньги есть, но они все в деле. — Герки приложил руку к груди. — Я с радостью тебе помог бы, дружище, но…
— Да я же не прошу денег.
— …понимаешь, я все швыряю обратно в бизнес. И Рифка, знаешь, так активно способствует! Общественница — будь здоров. Одно время помогала раковым, но у них там такой кветчи[96] президент… Короче, не сработались, теперь она по сердечникам выступает. Вообще-то с прошлой недели у нее какой-то уже свой проект. Они много полезного делают, ты знаешь…
— Да я не сомневаюсь.
— Кстати, слушай! Есть одна халява. Могу устроить.
— Какая?
— Бесплатная. Чарна Розен. Да ты помнишь ее. Она теперь всем дает. Будет рада с тобой встретиться. Читала Дилана Томаса! А ты длинноволосый, как раз такой должен ей понравиться.
— Герки…
— Да ну, будешь мне говорить! Надо это делать регулярно. Ты же студент, ассимиляционист. Soixante-neuf[97], прикинь, оль-ля-ля! Так что не надо на нас смотреть как на придурков. Мы с Рифкой, между прочим, люди продвинутые, без предрассудков.
Джейк устремил на зятя взгляд. Серьезный, честный и очень, очень грустный.
— Герки, — прошептал он, — как я рад, что ты это сказал!
— Да? Ну — и… — выдавил из себя Герки, не зная, чего ожидать.
— Понимаешь, меня не интересуют девушки.
— Че-го?
— Помнишь, ты подбивал Рифку на то, чтобы она мне задавала странные вопросы. Вроде того, что боюсь ли я змей?
— Ну-ка, валим отсюда на хрен, — дернулся Герки, хватая его за рукав.
Выйдя на парковочную площадку, они уселись вместе в Геркин «крайслер».
— Так ты хочешь сказать, что ты у нас этот самый? Фейгеле?[98]
Джейк кивнул.
— А мы-то еще вместе в бассейн ходили! Лиги еврейских юношей! — захохотал Герки, грозя пальцем. — Ну, давно, правда, было. Ах ты, грязный мерзавец! — Вдруг Герки прикусил губу. — Но это же убьет Рифку. Черт, да если она узнает…
— Мне это тоже, знаешь ли, не фунт изюму.
— Ну да. Понятное дело.
— Вот ты представь. Скажем, поиграл ты в гольф, танцевать пошел — щупать Чарну Розен или чью-нибудь жену, — парни вокруг смотрят и только лыбятся да подмигивают, а если бы я, например, попробовал пообжиматься с каким-нибудь официантиком или кем-то из мальчишек-клюшечников…
— Слушай сюда, мелкий ты сукин сын, — посерьезнел Герки. Опустил дверное стекло. — К психиатру сходить не хочешь?
Сразу Джейк отвечать не стал.
— Ну, что молчишь?
— Рифка говорила, ваш новый раввин — чистый бриллиант. И очень современный. Может, мне с ним поговорить? Попросить, чтобы — ну, вроде как на путь наставил?
— Я на твоем месте не стал бы. Он не из этих… не из реформистов.
— Знаешь, Герки, думаю, мне лучше из города слинять.
— Ну-у, — протянул Герки, заводя машину, — если ты так решил…
— В Нью-Йорк хочу податься. Проблема в том, что я на мели совсем. Денег нет даже на дорогу.
— У всех свои проблемы, — сухо отозвался Герки.
— Герки, ты не понимаешь. Мои страсти…
— Все, хватит, не отвлекай меня. Я за рулем.
— …так разыгрались, совсем голову потерял. Как-нибудь ночью меня поймают полицейские. Где-нибудь в парке «Маунт Ройял»… или в Утремоне…
— Ты это все к тому, чтобы занять у меня денег?
— Да отдам я! Честно, милый.
— Шею бы тебе сломать. Следовало бы выволочь тебя сейчас же из машины и пасть порвать — для твоей же пользы.
— Мне б только двести пятьдесят бачков, и я исчезаю.
— А я всегда тебя подозревал! Ты это сам замечал, наверное, правда?
— Ох, Герки, какой ты умный! Этого у тебя не отнимешь.
— Ну, ты и змей! Жопа ты с ручкой! Ты в самом деле обжимаешься с парнями?
Джейк послал ему воздушный поцелуй.
— Возьми назад! Возьми его назад, грязный урод!
2
С самого детства каждую осень он смотрел, как птицы — вот хитрюги! — летят на юг, а в тот октябрь и сам последовал за ними. Через границу, к теплу и свету. Прямо как его дядья, обожающие Майами и нью-йоркские курорты в Катскиллских горах; да и как тетушки, которых манят и влекут к себе кудесники-врачи из клиники Мэйо[99].
Нью-Йорк, Нью-Йорк! Лишь он всегда был нашей подлинной столицей. Что там какая-то Оттава или Квебек-Сити! Мелкие городишки, куда приходится наезжать, когда надо дать на лапу правительственному гою за какой-нибудь контракт или разрешение на строительство. Те места, откуда исходят чиновничьи распоряжения, а вовсе не те, где бурлит настоящая жизнь. Ах, Нью-Йорк! В Монреале между Парк-авеню и Мейн нет ни одной табачной лавки, где заодно не торговали бы нью-йоркскими газетами: «Ньюс», «Миррор», «Дейли рейсинг форм»… А там Эд Салливэн, Багз Бэер и Дэн Паркер! Комиксы про Гампсов и про «Улыбчивого Джека». Дороти Дикс, Гедда Хоппер… Но превыше всех — Уолтер Уинчелл[100].
Во время войны Джейк был мальчишкой-несмышленышем. Что он запомнил? Ну разве что плакат на стене заведения Танского «Сигары & Воды», предупреждавший, что СТЕНЫ ИМЕЮТ УШИ и ВРАГ НЕ ДРЕМЛЕТ. Запомнились папа и мама, дядья и тетки, в пятницу вечером щелкавшие орешки, с нетерпением ожидая, когда же Соединенные Штаты в лице двух несравненных колоссов, доблестных витязей — Франклина Рузвельта и Уолтера Уинчелла — прекратят болтать чушь и наконец сподобятся вступить в войну. Британцами все восхищались: те были молодцы, истинные храбрецы, но гораздо больше надежд возлагалось на морскую пехоту США. Легко было представить, как мужчины, похожие на Джона Уэйна, Кларка Гейбла и Роберта Тейлора, оставят мокрое место от немецких танковых дивизий, тогда как Ноэль Кауард, Лоуренс Оливье и те другие, чьи лица мелькали в потоке британских военных фильмов, все выглядели как-то неуверенно, слишком уж по-человечески уязвимо. Как с тобой и со мной, с ними мог случиться сердечный приступ, могли завестись какие-нибудь полипы в прямой кишке, могли связаться с дурной компанией дети. Но Уинчелл? Изумительный Уолтер? Что вы! Его никакая напасть не возьмет! Там, у себя на Манхэттене, он всегда готов осыпать похвалами лучших из лучших — вечер за вечером, невзирая на национальность, цвет кожи и политические пристрастия. Уолтер Уинчелл разъезжает там на радиофицированном полицейском автомобиле и, бдительно поглядывая из-под широкополой шляпы, разоблачает «америка-фёрстеров», задает перцу противникам Рузвельта и мочит злодеев и юдофобов прямо в их норах. Кому же, как не славному У.У., рассказать всем мистерам и миссис в Америке, всем самолетам в небе и кораблям в море о том, какую страшную, неравную борьбу ведут евреи? Рассказать про Барни Росса; про Ирвинга Берлина и Эдди Кантора[101], столь бескорыстно расточающих свое время, силы и талант. Да и про то, что стрелком на первом самолете, потопившем японский корабль, летел еврейский мальчик — достаточно хороший мальчик, чтобы умереть за свою страну, но недостаточно хороший, чтобы быть принятым в некоторые клубы, названия которых У.У. может и огласить.
