В комнату без стука вошла мать.

— О том, что ты задумал, надо рассказать отцу. Боже, как он обрюзг, раздулся! Я тут увидела его на улице, так обомлела: просто как жаба какая-то. Я не в осуждение ему говорю, ни боже мой, все ж таки он твой отец. Да ты слушаешь меня или нет? Это куда ты вдруг собрался?

Помимо своей воли, не думая, он брел куда глаза глядят и добрел до улицы Сент-Урбан; вошел в заведение Танского «Сигары & Воды», решив позвонить отцу, который неподалеку снимал комнату, с тех пор как четыре года назад родители окончательно развелись. Мистер Херш заехал за ним на своем потрепанном «шеви», заднее сиденье которого, как всегда, было завалено образцами. Канцелярские товары, знаете ли, — шариковые ручки, календари, тетради… С тех пор как Джейк в последний раз видел отца, очередная суровая монреальская зима серьезно подпортила состояние кузова. Машина облупилась и поржавела.

— Как дела, папа?

Иззи Херш лишь поглядел на сына и простонал:

— Ой-вей!

Джейк тогда носил голубой берет. Отрастил чахлую бороденку и щеголял длинным, цвета слоновой кости мундштуком для сигарет. Он предложил поехать на бульвар Сен-Лоран, посидеть в какой-нибудь закусочной, как в старые времена.

— Да ты что! Туда теперь не ходят. Как-то не модно стало.

Нехотя Иззи Херш все же отвез Джейка в «Хаймз деликатессен» на Мейн. На витрине, словно буханки хлеба, были навалены куски грудинки, рядом куча красно-серых говяжьих языков. Когда Джейк, закрывая за собой дверь, хлопнул ею, на веревке закачались колбасы. Аромат там стоял еще более аппетитный и сногсшибательный, чем помнилось с детства.

— А что? Очень даже simpatico[84], — одобрительно заметил Джейк.

— Ну и давай. Заходите снова.

— Я говорю, хорошо здесь.

— Так ведь закусочная. Так и должно быть. Что особенного?

— Да нет, ничего. Я в том смысле, что вот, мы опять вдвоем, поедим сейчас.

— Поедим-то мы поедим. Но денег у меня нет, если ты ради них все затеял.

Мистер Херш заказал им обоим по сэндвичу из постной грудинки на черном хлебе, маринованные помидорчики и… — ну да, ну да, и кнышес[85], пожалуйста, если они у вас сегодняшние.

— А что это за верблюжье говно ты куришь? — раздраженно спросил отец Джейка.

— «Голуаз».

— Ф-фэ!

— А ты до сих пор читаешь «Северный шахтер»?

— Да, читаю до сих пор. А что?

— А то, что акции твои тогда, наверное… Как у тебя с акциями?

— Как у меня с акциями? Все мимо денег. Как может быть с акциями? Ничего хорошего. Я их не понимаю. Нет, правда. Твои дядья с них так и процветают, удачно крутятся, а у меня все как в песок. Если мне кто какую наводку и даст, так только чтобы посмеяться. Я на них восемнадцать сотен американских баксиков потерял — восемнадцать сотен за один только прошлый год!

— Это ужасно. Я тебе сочувствую.

— C’est la guerre[86].

Мистер Херш поманил сына ближе. Сузив большие испуганные глаза, он обвел помещение закусочной: нет ли нежелательных ушей.

— Я вот купил одну акцию… — тут его голос упал до едва слышимого бормотания, — «Алгонкинских шахт»…

— Каких, каких шахт?

— Да не повторяй ты за мной, балабол несчастный!

— Что не повторять-то? Я даже не расслышал ничего.

— Тебе надо знать название компании? А не узнаешь, у тебя что — сердце остановится?

— Да нет. Нет, конечно.

— У меня есть бумаги компании «Шахта-Икс», — сказал Иззи, повысив голос так, что по закусочной он прокатился будто шар для боулинга. — Так вот: эти бумаги подорожали с доллара девятнадцати до пяти долларов десяти центов… ЗА ПРОШЛУЮ НЕДЕЛЮ.

Хайм тут же выключил электронож для мяса. У старика, сидевшего за соседним столиком, ложка брякнулась в тарелку, где у него был суп с креплах[87].

— Проблема в том, — тут голос мистера Херша опять как-то съежился, — что я-то их покупал по одиннадцать сорок пять!

Джейку вспомнилось, как мальчишкой он устраивал засады на отца с домашним заданием по грамматике, буквально терроризировал его, требуя помочь с уроками. И каждый раз, когда отец попадал пальцем в небо, мать хохотала, ликуя. Вот ведь как, вдруг дошло до Джейка: если бы не мы с Рифкой, они бы с матерью давным-давно развелись. Ловить в том браке Иззи Хершу было уже нечего. Движимый внезапным порывом, Джейк потянулся через стол погладить отца по щеке.

Кто-то заметил, нет? Мистер Херш, стреляя глазами во всех направлениях, поспешил оттолкнуть руку Джейка.

— Ты чего это? — раздраженно буркнул он. — Вас этому что, в университете учат?

Джейк вынул из пачки «Голуаз» очередную сигарету.

— Я угощаю, — торопливо добавил отец. — Платить сегодня папина очередь.

— Надо бы нам встречаться чаще. Я тебя люблю.

— Я твой отец, черт его дери. Что же тебе — ненавидеть меня?

— Когда я был маленький, у тебя очень здорово получалось меня смешить. А еще ты, помню, выплавлял мне из свинца солдатиков на кухонной плите. Купил формочки на какой-то свалке, помнишь?

— Ну, теперь-то ты уже не ребенок, — сказал отец, несколько озадаченный. — Хотя, надо признать, дерьмом не плещешь. То есть умом не блещешь, я хотел сказать.

Однако рассмешить на сей раз не вышло. Не заслужил даже слабой улыбки.

— Ну ладно. Пожалуй, хватит лириц-цких излияний. Так ты о чем со мной поговорить-то хотел? Сифак намотал или еще что-нибудь в этом духе?

— Нет. Хотел сказать, что тебе больше не надо беспокоиться насчет платы за универ. Макгилл я бросил. И возвращаться туда не собираюсь.

— Чего это вдруг?

— Он больше не стыкуется с моим Weltanschauung[88].

Мистер Херш схватился за голову. Закачался.

— Ну, дожили! Совсем стал поц! Или как ты сказал — что-то какой-то там штунк?[89]

— Да тоска там зеленая! — с жаром выпалил Джейк. — Мне с самого начала там не понравилось.

— А что тебе вообще нравится? Вечно все критикуешь.

— Кино!

— Что-о?!

— Хочу заняться кино.

Этим он отца так позабавил, что тот от души расхохотался.

— Что ж, уши у тебя, пожалуй, не больше, чем у Кларка Гейбла. Для начала уже неплохо, верно я говорю?

Джейк тоже усмехнулся.

— Слушай сюда, — заговорил мистер Херш, наклоняясь к нему поближе. — Ведь этого ж мало — решить, что тебе хочется в кино сниматься. Тебя же должны открыть!

— А я не хочу сниматься. Я хочу снимать.

— Ты думаешь, мне нравится торговать этой ерундой? Я, может, владельцем фабрики быть хочу.

— Надумал я для начала поехать в Нью-Йорк и там оглядеться. Настало время понять, кто я есть.

— Что значит кто ты есть? Ты Янкель Херш. Вот за это я точно могу поручиться.

— Проблема в том, что у меня нет денег на билет.

— Ну вот, я так и знал: рано или поздно мы упремся в грубую реальность. А то — кино, шмино…

Отец встал и двинулся к выходу. По дороге расплатившись, сгреб в ладонь сдачу мелочью. А по выходе наружу, прежде чем опустить в карман, сощурясь, осмотрел каждую монетку.

— Что-нибудь не так? — спросил Джейк.

— Ш-ш. Погоди минутку.

Мимо прошла какая-то пара. Потом грозного вида старуха в обнимку с пакетом рыбы, за ней несколько подростков в одинаковых ветровках с переливчатыми буквами AZА[90]. Наконец, они остались одни.

— Вот: гляди, — сказал мистер Херш.

— Ну.

— Это американский пятак — «никель».

— И что?

— Что? Не делай вид, будто дурачком родился! Если бы этот «никель» был не с Джефферсоном, а с бизоном-буффало, и был бы он тысяча девятьсот тридцать восьмого года да еще с маленькими буковками S (от Сан-Франциско) и D (от Денвера)… Знаешь сколько тогда он стоил бы? Вот прошлым летом было: Макс Кравиц посадил в свое такси какого-то пьяного и довез до «Альдо» — обувной магазин, знаешь? На счетчике два десять. А этот гой возьми, да и сунь ему четырехдолларовую банкноту. Ну да, банкноту в четыре доллара. Кредитный билет банка Верхней Канады, и на нем дата — первое декабря тысяча восемьсот сорок шестого года. Знаешь, сколько нынче стоит такая деньга?