— Уважаемая миссис Флэм, — тихим голосом начал он, — пожалуйста, послушайте меня. У меня жена и трое детей. Ради Гарри я непозволительно рискую. Все, чего я хочу взамен, это правды. Ради бога, не надо этих внезапных вывертов.
— Ага, вы говорите одно, он говорит другое. Откуда же мне знать, что было на самом деле. Меня ж там не было!
— Не надо притворяться, будто вы глупее, чем вы есть, Руфь.
— Ишь ты!
— Зачем мне надо, чтобы Гарри для меня притаскивал какую-то девицу?
— Ну вы мужчина или нет?
— Если бы я собрался развлечься с девицей, пока Нэнси нет дома, я бы как-нибудь и без Гарри обошелся.
— Откуда мне знать, что у вас за игрища на уме?
— Да боже ж мой! — вставая, воскликнул Джейк и придвинул к ней все пять бифитеровских пробных бутылочек. И в ту же секунду позвонили в дверь.
— Это он! Это Гарри!
Гарри уставился на Джейка, подозрительно сузив глаза.
— Ну привет, Гершл. И где же это тебя носит? Может, уже убил кого, нет?
Тот не отвечал.
— А то, не ровен час, тут за уголочком кого-нибудь слегка изнасиловал, из-за того и задержался?
Бледный и настороженный, Гарри наконец отозвался:
— А ты что тут делаешь?
— Руфь волновалась. Приехал поддержать ее.
— Решил ее подкупить? — бросив взгляд на бутылочки, проговорил Гарри. — Чтобы и она была против меня?
Не ссорьтесь с ними, предупреждал Ормсби-Флетчер. Джейк полез в карман и достал упаковку таблеток.
— Вот, держи, Гарри. Но больше двух сразу не принимай.
Гарри только фыркнул.
— Сегодня все прошло хорошо, — сказал Джейк. — Думаю, прорвемся.
— Ну да, тебя-то в понедельник оправдают, братэлло. Чего тебе волноваться. Упечь они хотят меня.
— А почему у вас адвокат советник королевы, — подала голос Руфь, — а у Гарри нет?
— Наши адвокаты одна команда.
— И охеренно хорошо работают. Против меня.
— Но это же не так, Гарри!
— Тебе-то все с гуся вода.
— Конечно, с его связями… — присовокупила Руфь.
— Связи имеются. В крайнем случае обращусь за помилованием прямо к королеве. По блату. Только вчера про это с Филом говорил. Он обещал замолвить словечко. Спокойной ночи, Гарри. Утром позвоню.
— Не бойся. Делать ноги не собираюсь.
— Да я и не боюсь. Позвоню просто проведать, как ты.
— Какой стал заботливый! — поджала губы Руфь.
14
Когда миссис Херш проснулась от бряканья стаканов и громких голосов, было уже темно.
— Джейк, я никогда не пилю тебя за то, что ты пьешь, но, пожалуйста, больше-то не наливай!
— Вот хоть ты тресни, что бы я ни делал, Гарри все равно думает, что его определили в мальчики для битья. Считает, что его адвокат работает в моих интересах. Господь всемогущий, как же я мог втравить-то нас в такую заваруху!
— Да. Вот как ты мог это сделать, а, Джейк?
— Да что сделать-то? Что я сделал? Ты что думаешь, я и впрямь избивал ее этим дурацким хлыстом?
— Нет. Конечно нет.
— Тебя это что — возбуждает? Может, нам стоит попробовать?
— Иди к черту.
— Да ладно, я же не со зла. А между прочим, когда слушаешь все эти свидетельства в суде, у меня — вот честно-честно — встает. Думаешь, вот те на, звучит-то как заманчиво! Вот бы и мне туда! Но я там был, и все было совсем не так.
— Да верю я тебе, Джейк. В который раз говорю: я тебе верю.
— А где моя заботливая мамочка? — вдруг всполошился он, расплескав питье. — Зачем ты ее от меня прячешь?
— Я же сказала тебе: она уже легла.
— Если Гарри опять угодит в тюрьму, у него крыша съедет. Ему этого не снести. Ему тогда кранты.
— Зато ты только того и ждешь. Вот было бы приключеньице!
— Да ну, брось ты. Кому какое дело? До тебя, до меня… Всем плевать. Вот мне — ты знаешь, чье мнение мне важно? Доктора Сэмюэля Джонсона[75]. Все думаю: если бы я жил в его время, понравился бы я ему или нет? Позвал бы меня доктор Джонсон за свой стол или нет? Кстати, ты знаешь, Люк вернулся.
— Да ну?
— Об этом было в «Ивнинг стэндард». Не в новостях двора ее величества, конечно. В Лондонском дневнике. Он приехал, он уехал — событие! Большой талант… наш Люк.
— Пожалуйста, не пей больше.
— Как дети?
— Нормально. Давай сделаю тебе омлет.
— Нэнси… — Его внезапно потянуло к ней.
— Да, да, мой милый…
Они вместе двинулись в кухню, но столкнулись с миссис Херш.
— А, привет, мам. А гутен шабес! Нэнси, ты знаешь, ведь в былые времена моя мамочка по пятницам вечером зажигала свечи! Когда я был маленький, она каждую пятницу свечи зажигала.
Миссис Херш просияла.
— Ты про свои таблетки не забыла?
— Нет, я была хорошая девочка.
— Ну вот. У Нэнси глаза красные. У тебя тоже глаза припухли. Да не о чем вам беспокоиться, честно! У нас все схвачено. Когда это дело кончится, я, пожалуй, вчиню им иск за противоправный арест.
— Мы с твоей матерью тут поссорились.
— Да ну, пустяки. Немножко друг друга не поняли. Не будем расстраивать Джейка.
— Почему не будем? Сегодня я встречалась с Люком. Посидели, выпили. Я расплакалась, он подвез меня до дому, и твоя мать увидела, как он меня у подъезда поцеловал. Она решила, что у меня с ним роман, и поэтому я не хочу, чтобы она тебе рассказывала.
— Да я же слова не сказала! Избави бог!
— Пожалуйста, будь так добр, объясни ей, что ты ревнуешь меня к Люку не оттого, что между ним и мною что-то было, а потому что он сделался таким великим.
— Э, э! Я тут не на суде! Я там на суде!
— Ах, ну и сели бы без меня вдвоем на кухне, — вскричала Нэнси, убегая, — сели бы вместе да и поели бы какого-нибудь парве!
— Чего? — озадаченно переспросил Джейк.
Когда он вошел, она лежала на кровати, плакала. Сел рядом, стал гладить по волосам.
— Умер Нельсон Эдди[76]. В «Геральд трибюн» сегодня некролог был.
Когда ее рыдания утихли, Джейк принес стакан холодного молока и держал у ее губ.
— Пойми, ведь я же не из тех, кто измывается над старушками! — Тут ее плечи снова стали вздрагивать. — И не из тех, кто через слово матерится! В общем, прямо не знаю! Я такой дурой, такой дурой себя выставила! — И она, всхлипывая, часто прерываясь порыдать, рассказала ему, что произошло.
Джейк коснулся ее щеки.
— Я сегодня прибирался у себя в столе, — сказал он. — И нашел фотокарточку, на которой ты десять лет назад снята. Тебе там, по-моему, лет двадцать. Стоишь под деревом в летнем платье и этак еще волосы отводишь, чтобы в глаза не лезли. Такая до боли красивая, я даже злился на тебя, потому что не знал, что за мужчине ты улыбаешься, почему выглядишь такой счастливой — ведь меня ты тогда еще не встретила. Теперь вот знаю. — Он поцеловал ее. — Пожалуйста, постарайся немножко поспать, потом ребенок полночи уснуть не даст.
Проскользнув мимо комнаты матери, Джейк спустился в гостиную, где налил себе еще бренди. Н-да. Не то место, не то время. Поздно стали взрослыми и слишком скоро старимся — вот грустный удел всего его американского поколения. Рожденное в депрессию, хотя на себе и не испытавшее в полной мере ее горечи, оно умудрилось не влипнуть ни в Испанскую войну, ни во Вторую мировую, его миновали Холокост, Хиросима, израильская Война за независимость, маккартизм, Корея, а потом и Вьетнам, и наркотическая субкультура. И все как-то так ловко и без напряга. Все время возраст не тот. Вечные наблюдатели — нет, не был, не состоял, не участвовал. Все вихри где-то в стороне.
Когда Франко гордым победителем вошел в Мадрид, Джейк с приятелями с улицы Сент-Урбан сидели на завалинке, оплакивая уход из спорта Лу Герига[77], который первым дал им понять, что люди смертны. Вторжение в Польшу для них было всего лишь фотографиями, которые они приклеили на первые страницы альбомов, посвященных Второй мировой войне, начавшейся так полюбившимся всем и каждому музыкальным фильмом «Волшебник из страны Оз». В отличие от старших братьев они могли лишь гадать, как повели бы себя в бою. Собирали алюминиевые кастрюли для изготовления «спитфайров» и с нетерпением ждали, когда же война закончится, чтобы Билли Конн[78] мог снова испытать судьбу. Во время Холокоста их родители делали деньги на черном рынке, а сами они познавали первые радости мастурбации. Десятилетние сопляки, им-то призыв не грозил, они сперва высмеивали дядьев и старших братьев, из осторожности не спешащих записываться в армию, потом с рассудительностью, подобающей старости, до порога которой уже и впрямь становилось рукой подать, подстрекали молодых парней жечь призывные повестки. Были мальцами-задирами, от горшка два вершка, а уже отчаянно фанатели, свистя в два пальца со всевозможных галерок времен войны; стали моральными авторитетами, вдохновителями политических акций и петиций, так ни разу и не испытав себя на полях сражений. Своему веку всерьез ни разу не понадобившиеся, сделались сами себе смешноваты. Слишком молодые, когда надо было отправляться под пушечный огонь в Европу, теперь они стали слишком старыми, толстыми и морально замороченными, чтобы носить флаг под рубахой.
