Не знаю в каком месте и в какое время, – да кажись и знать не для чего, – жил-был человек, человек Русский и с Русским именем – Пахом, да дело не в том… грамоту знал он себе сколько нужно, а кто больше его смыслил, тому не перечил – да не всему же и верил, что иной, хоть и грамотный, про заморское станет рассказывать. Если же навернется такой, что Французскую пыль глотал, да аглицкую ветчину немецким калачом закусывал, да своими ногами гранил булыжник в иностранных землях, и станет разные тамошние диковинки небывалые рассказывать… то – пока он говорит про зверей невиданных, про дворцы и палаты узорчатые, про вины, каких нам во сне не пить, и про всякое съестное неизведанное – дядя Пахом ни гу-гу, слушает будто верит… а как зачнет бывалый на чужбинке врать про людей тамошних, что они и добрее наших, и ладнее живут, и больше нас все знают, и лучше суд и расправу ведут, – то дядя Пахом махнет рукой и пойдет прочь от такого рассказчика. «По мне, говорит он, что хочешь городи, только на нас охулы не клади; везде есть ночи, везде есть и дни – и люди, как люди, везде одни; а где лучшего много, да хорошего нет, там худое без счету живет! – Знай в книгах толк, как дьяк, да разумей и в каше смак, – умей красно говорить, да умей и на брюхо угодить; – в пустом ври себе, завирайся, а в путном назад оглядайся, что бы по потылице не вытолкали; сказку читай без указки, псалтырь по толкам.»

Таков был наш дядя Пахом, не любил, что не по нем. Пожил он в свете, был тертый калач, понагляделся, поднаторелся кое чему, знал что китайка, а что кумач, – его было трудно провести!

Бывало кто глупо соврет илы сделает, или еще только замахнется сделать что-нибудь неразумное да прилунится тут быть дяде Пахому, то он не станет такого бранить или там советовать да говорить как знахари книжные: это вот де не так, это вот не этак, сделай вот то-то, да поди туда-то, – а он вымолвит свою любимую поговорку: постой-ка на минутку! – да и расскажет тебе побасенку или присказку, а буде язык порасходится, то и целую сказку сварганит и, рассказавши, редко, редко растолкует к чему что рассказано, – а любил, что бы всякой сам смекал.

После, подстарост, дядя Пахом так пристрастился к своим сказкам и присказкам, что бывало на всякое дело у него по дюжине басен готово… да и красно ж рассказывал; сидишь, сидишь с ним – не видишь как день пройдет, – а о вечерах и говорить нечего!.. Только бывало хочешь от него идти, возьмется за скобку, – а он молвит: постой-ка на минутку!.. и начнет историю… слушаешь, слушаешь – глядь, ан уж вместо минутки-то и часа нет!

И много же было охотников послушать дяди Пахома, – бывало только он дома, то в его избушке и места нет, – сидит он себе лапотки плетет, а сам тем, кто у него при лучится, сказку строчит узорчатую – да что не раз кочетком ковырнет, то и прибаутку в сказку ввернет! – У него-то я этих сказок понаслушался, которые вам теперь намерен передать, мои братцы-товарищи, – знаю я, что вы до них лакомы!.. Только буде я что не гладко скажу – не вините дяди Пахома, – он куда красно рассказывал – да мне нельзя же хорошо упомнить, так ли оно было сказано или иначе, лишь бы с толку совсем не сбиться… Дядя Пахом говорил: «Не сумеешь связать в две петли, – вяжи в одну; а узлом затянешь – и зуб не возьмет!»

А за тем я, братцы-товарищи, сказки дяди Пахома назвал минутами, что он бывало и в начале сказки, и в средине, и на конце иногда по разу и более приговаривал: «постойте на минутку!» – Если кто хочет уйти до время, всей сказки не дослушавши, – он скажет ему свою любимую поговорку, – или если лыко у него иной раз лопнет во время сказки, он сейчас примолвит: «Фу ты пропасть!.. постойте на минуту – возьму свежее!» а там опять пойдет читать точно по писаному…

А потому я не разделил сказки его на минуты и вполне их рассказываю, что не припомню где он останавливался, – а самому придумать, пожалуй не поверят, что он поминутно рассказывал, и что тут есть тысяча и одна минута!..

«Нет,» скажете вы, братцы-товарищи, «не то у тебя в голове было, – а ты думаешь, что это будет покудреватее: есть-мол тысяча и один день, тысяча и одна ног, тысяча и один час, тысяча и одна четверть часа, тысяча и одно дурачество, – то дескать и я назову тысяча и одна минута! – а другие, думал ты, поверят, что твои сказки также хороша, как и те сказки заморские!..»

– Ну, где ж хороши; я этого не думаю: ведь тысячу и одну ночь рассказывала султанша хорошенькая, на пуховой перине, под парчовыми одеялами, в палатах мраморных… а ведь дядя Пахом – простой человек, в лаптях, сидя на скамье в дымной избе их складывал!.. Название-то точно присоветовал приложит один из моих приятелей, – вот по какому случаю…

Ну да подождите на минутку, я после это расскажу, а дайте мне прежде сказки переписать, чтобы как чего и впрямь не запамятовать!

Начинается сказка сказываться, починается рассказываться, – извольте прослушать, кому есть время досуг, – а сказка эта без присказки, так она и уродилася; хоть это и не пригоже, да делать нечего: пришла пора рабочая, присказки поразбрелися, негде их взять! – Начнем так, как в старину сказывали.

В некотором царстве, в некотором государстве, за морем океаном за тридевять земель, – где сена не косят, огня не жгут, репы не сеют, муки не едят; где чрез реки мосты без подпоры висят; где строют дома окнами на улицу, воротами на двор, где воле раздолье, уму простор… В той-то дальней сторонке, давным-давно, жил был царь Тафута. Вы зевнете, пожалуй, да скажете, как в старые годы моя нянюшка – «и сказка вся тута!» – нет, люди добрые, она только починается…

Жил был царь Тафута. У него-царя были три сына богатыря; – два-то сына были крепки и рослы, что хмелина в весну, а третий-то сын, царевич Иван, был и сух, и мал, что зимою бурьян. Старших царевичей звали: первого Мартын, а второго Мирон. Был силен царевич Мартын: ходил он на волка с дубьем один; а царевич Мирон знал только стрелял из лука в ворон и по редкой промах давал, – больше они ничему не были горазды. Царевич Иван из отцовского дома почти не выхаживал и братья его за то не любили, что он с ними не бывал на их потехах и больше их слушался и боялся отца своего царя Тафуты, – хоть братья бывало звали лентяем и говорили при отце своем про брата, что он ни к чему не будет годен, что быть бы ему лучше бабой а не царевичем! – Тафута был себе на уме; любил он царевича Ивана за его тихость и послушливость и говорил сыновьям за него такую пословицу: «что мол с малиннику лыки не велики, да ягоды сладки, а с калиннику и лык надерешь, да ягоды в рот не возьмешь.»

Жили они вместе многие годы, – не пять и не десять лет; в те поры люди жили не по нашему: в пятьдесят лет мужчину женихом звали, а во сто он был добрый молодец; в двести лет бывало овдовеет да еще пятьдесят лет на другой жениться сбирается, не то что теперь: муж иной лет пять, а иноместо только и годок пожил да и сбирается на покой, в землянку; а жонка еще моложе ребенка, – к ней глядишь сватается другой, 7-да и другого-то она еще поманит, поманит, да третьего достанет… хоть последняя ягода иноместо и хуже первой, да будто свежей, будто вызрела заново!.. это впрочем не всегда так бывает, да к пиву едется, а к слову молвится, – кто с молоду не пытал голоду, а если худо наешься да плохо выспишься, так и лезет тебе в голову такая дрянь: грезится все, что девушка-невеста проведет тебя – пришлет тебе с девкой чернавкой в плетеной корзинке печеного гарбуза[1] так такая на них досада возьмет, что так бы кажись и хотел опять воротить годы прежние, царствование Тафутово, – чтобы непременно в свой век двух жен изжить! А каковы то были жены при Тафуте – посмотрим далее…