Посредине лета высыхают губы. Отойдем в сторонку, сядем на диван. Вспомним, погорюем, сядем, моя Люба. Сядем посмеемся, Любка Фейгельман! Гражданин Вертинский вертится. Спокойно девочки танцуют английский фокстрот. Я не понимаю, что это такое, как это такое за сердце берет? Я хочу смеяться над его искусством, я могу заплакать над его тоской. Ты мне не расскажешь, отчего нам грустно, почему нам, Любка, весело с тобой? Только мне обидно за своих поэтов. Я своих поэтов знаю наизусть. Как же это вышло, что июньским летом слушают ребята импортную грусть? Вспомним, дорогая, осень или зиму, синие вагоны, ветер в сентябре, как мы целовались, проезжая мимо, что мы говорили на твоем дворе. Затоскуем, вспомним пушкинские травы, дачную платформу, пятизвездный лед, как мы целовались — у твоей заставы, рядом с телеграфом, около ворот. Как я от райкома ехал к лесорубам. И на третьей полке, занавесив свет, «Здравствуй, моя Любка» «До свиданья, Люба!» — подпевал ночами пасмурный сосед. И в кафе на Трубной золотые трубы, — только мы входили, — обращались к нам: «Здравствуйте, пожалуйста, заходите, Люба! Оставайтесь с нами, Любка Фейгельман!» Или ты забыла кресло бельэтажа, оперу «Русалка», пьесу «Ревизор», гладкие дорожки сада «Эрмитажа», долгий несерьезный тихий разговор? Ночи до рассвета, до моих трамваев. Что это случилось? Как это поймешь? Почему сегодня ты стоишь другая? Почему с другими ходишь и поешь? Мне передавали, что ты загуляла, — лаковые туфли, брошка, перманент. Что с тобой гуляет розовый, бывалый, двадцатитрехлетний транспортный студент. Я еще не видел, чтоб ты так ходила, — в кенгуровой шляпе, в кофте голубой. Чтоб ты провалилась, если все забыла, если ты смеешься нынче надо мной! Вспомни, как с тобою выбрали обои, меховую шубу, кожаный диван. До свиданья, Люба! До свиданья, что ли? Все гы потопила, Любка Фейгельман. Я уеду лучше, поступлю учиться, выправлю костюмы, буду кофий пить. На другой девчонке я могу жениться, только ту девчонку так мне не любить. Только с той девчонкой я не буду прежним. Отошли вагоны, отцвела трава. Что ж ты обманула все мои надежды, что ж ты осмеяла лучшие слова? Стираная юбка, глаженая юбка, шелковая юбка нас ввела в обман. До свиданья, Любка, до свиданья, Любка! Слышишь? До свиданья, Любка Фейгельман! Бывают такие бессонные ночи: лежишь на кровати — скрипит кровать, и ветер, конечно, не много, не очень, но все же пытается помешать. И дождик невзрачный, унылый и кроткий падает на перезревшие ветки, и за фанерною перегородкой вздыхает беременная соседка. В такую–то полночь (верьте не верьте), потупив явно стыдливый взор и отстранив назойливый ветер, в форточку лезет застенчивый вор. Мне неудобно, мне даже стыдно. Что он возьмет — черновики? Где ж это, братцы читатели, видно, чтоб похитители крали стихи? Ему же надо большие узлы, шубы, костюмы, салфетки и шторы. Нет у меня ничего и, увы, будет, наверно, не скоро. Думаю я: ну ладно, что ж, трудно бедняге — привычка. В правой руке — настоящий нож, в левой руке — отмычка. Лезет в окно, а оно гремит джаз–бандом на вечеринке. Фонарь зажигает — фонарь не горит (наверно, купил на рынке). На стул натолкнулся, цррвал штаны. Конечно, ему незнакомо… Зажег я свет и сказал: — Гражданин, садитесь, будьте как дома. Уж вы извините, что я не одет, вы ведь не предупредили, вы ж за последние двадцать лет даже не заходили. Быть может, не нравится вам. разговор, но я не о вашей вине ведь. Оно конечно, вы опытный вор, вам это дело виднее. Но вам неудобно на улицу — дождь, еще, чего доброго, схватите грипп. И вор соглашается: — Нет, отчего ж, давайте поговорим. Потом я мочалил над примусом спички («Не разжигается, стерва!»), а вор в это время своею отмычкой пытался открыть консервы. И только когда колбаса подгорела и чайник устал нагибаться, я бухнул: — Мне кажется, устарела ваша квалификация. Мне кажется (в этом уверен я), что за столом не мы, не просто два человека сидят, а старый и новый мир. Один этот — новый и нужный нам, растущий из года в год. Один этот — наш — выдвигает план и выполняет его. Один этот — я даже захлебнулся и ложечкой помахал, — один этот бьется горячим пульсом в каждой строке стиха. В одном этом мы вырастаем и любим, в одном этом парни отвагой горят. Один этот в «с называет «люмпен» и добавляет «пролетариат». И вы, представитель другого мира, попавший к строителям невзначай, сидите в чужой коммунальной квартире и пьете взращенный ударником чай, едите из этих веселых тарелок, готовых над вами смеяться. Она действительно устарела, ваша квалификация. Вы мимо труда, пятилетки мимо ходите мокрою ночью, и это когда нам необходимы профессор и чернорабочий. Ах, в чью стенгазету, зачем и кому вам написать, неодетому: «Товарищ завком, оглянись, ау!», «Охрана труда, где ты?» И знаете что? Я придумал исход: идите, пожалуй, хоть к нам на завод. У вас накопилась какая–то ловкость, научитесь быстро. И скоро вы будете в новой просторной спецовке стоять над гудящим мотором. Вам в руки дадут профсоюзный билет, вам премией будет рубашка, и мы напечатаем ваш портрет в нашей многотиражке. Вы нам поможете, мы проведем пятилетку в четыре года. Вы в комнату эту войдете и днем и даже с парадного входа. Рассвет начинается. Лампа горит. А вор улыбается и говорит: — Спасибо, товарищ. Пока. |
