Из восставшей колонии

в лучший из дней

лейтенант возвратился

к подруге своей.

Он в Европу привез

из мятежной страны

азиатский подарок

для милой жены.

Недоступен, как бог,

молчалив, загорел,

он на шею жены

ожерелье надел.

Так же молча,

в походе устроив привал,

он на шею мятежника

цепь надевал.

Цепь на шее стрелка

покоренной страны

и жемчужная нитка

на шее жены…

Мне покамест не надо,

родная страна,

ни спокойного счастья,

ни мирного сна —

только б цепь

с побежденного воина

и жемчужную нитку

назад отослать.

В Миссолунгской низине,

меж каменных плит,

сердце мертвое Байрона

ночью стучит.

Партизанами Греции

погребено,

от карательных залпов

проснулось оно.

Нету сердцу покоя

в могиле сырой

под балканской землей,

под британской пятой.

На московском бульваре,

глазаст, невысок,

у газетной витрины

стоит паренек.

Пулеметными трассами

освещена

на далеких Балканах

чужая страна.

Он не может

в ряды твоей армии стать,

по врагам твоей армии

очередь дать.

Не гранату свою

и не свой пулемет —

только сердце свое

он тебе отдает.

Под большие знамена

полка своего,

патриоты,

зачислите сердце его.

Пусть оно

на далеких балканских нолях

бьется храбро и яростно

в ваших рядах.

Душной ночью

заморский строчит автомат,

наделяя Европу

валютой свинца.

Но, его заглушая,

все громче стучат

сердце Байрона,

наши живые сердца.

В Музее Революции

лежит

среди реликвий

нашего народа

рожок, в который

протрубил Мадрид

начало битв

тридцать шестого года.

Со вмятинами,

тускло–золотой,

украшенный

материей багряной,

в полночный час

под звездной высотой

кастильскому он

снится партизану.

Прикован цепью

к ложу своему,

фашистскими затравлен

палачами,

солдат Свободы

тянется к нему

и шевелит

распухшими губами.

Рожок молчащий

молча мы храним,

как вашу славу,

на почетном месте.

Пускай придет,

пускай придет за ним

восставший сын

мадридского предместья.

И пусть опять

меж иберийских скал,

полки республиканские

сзывая,

прокатится

ликующий сигнал

и музыка

раздастся полковая.

…На сборный пункт

по тропам каменистым

отряды пробираются

в ночи.

Сигнальте бой,

сигнальте бой, горнисты,

трубите наступленье,

трубачи!

Давным–давно, еще до появленья,

я знал тебя, любил тебя и ждал.

Я выдумал тебя, мое стремленье,

моя печаль, мой верный идеал.

И ты пришла, заслыша ожиданье,

узнав, что я заранее влюблен,

как детские идут воспоминанья

из глубины покинутых времен.

Уверясь в том, что это образ мой,

что создан он мучительной тоскою,

я любовался вовсе не тобою,

а вымысла бездушною игрой.

Благодарю за смелое ученье,

за весь твой смысл, за все —

за то, что ты

была не только рабским воплощеньем,

не только точной копией мечты:

исполнена таких духовных сил,

так далека от всякого притворства,

как наглый блеск созвездий бутафорски

далек от жизни истинных светил;

настолько чистой и такой сердечной,

что я теперь стою перед тобой,

навеки покоренный человечной,

стремительной и нежной красотой.

Пускай меня мечтатель не осудит:

я радуюсь сегодня за двоих

тому, что жизнь всегда была и будет

намного выше вымыслов моих.