Щурясь от яркого света, Наташа осматривалась по сторонам. Она находилась в некоей помеси научной лаборатории, анатомического музея и мини-зверинца. На столах стояли многочисленные микроскопы и другие приборы, пробирки, колбы, заполненные разного рода жидкостями, большие стеклянные банки где в формалине плавали части тел — человеческие и звериные. Чем-то это напоминало лабораторию в Чите, однако здесь экспонатов было на порядок больше. В стеклянных шкафах стояло множество приборов, другие шкафы переполняли книги по анатомии, зоологии, антропологии и, как не странно, по этнографии и истории.

Однако все эти детали отступили на второй план, когда глаза Наташи привыкли к свету и она смогла увидеть источник непрекращающегося шума. Дальняя стена лаборатории была сплошь уставлена клетками, в которых кривлялись, кричали и показывали на нее пальцами большие обезьяны — то мохнатые и рыжие, то гладкошерстные и черные. В темных глазах устремленных на Наташу читалась целая гамма чувств, самым безобидным из которых было любопытство. Наташа уже видела этих зверей в Центре, но то была парочка клеток со зверями, которых им показывали там наверху, как образец удачного применения вакцины. И те обезьяны вели себя тихо, видимо усмиренные успокаивающими средствами. Здесь же они вели себя куда активнее — кричали, трясли решетку, а один большой черный самец усевшись на корточки и теребя свои мужские достоинства смотрел на Наташу взглядом, живо напомнившим ей охранника Фрола. Наташу уже было трудно смутить чем-либо, но сейчас она с отвращением отвернулась.

— Ай-яй-яй, какое непочтение к нашим родственникам, — раздался откуда-то сзади мягкий, укоряющий голос, — разве у советской девушки могут быть такие предрассудки?

Послышалось негромкое звяканье, потом негромкое шуршание. Кто-то сидел за столом позади нее, заставленный пробирками и колбами. Кто-то кого Наташа не могла видеть.

— Впрочем, вас сложно осуждать, — продолжал говорить этот некто, — увы, немногие прониклись истинно революционным пониманием дарвинизма. Люди пренебрежительно относятся к нашим ближайшим родственникам по планете, а ведь у них, неиспорченных классовой борьбой и эксплуатацией, есть чему поучится.

Наташа вертела головой пытаясь разглядеть обладателя голоса, но без особых успехов.

— Кто вы? — наконец произнесла она.

— Я? — послышался добродушный смешок, — моя личность не столь значительна, чтобы о ней стоило много говорить. Я лишь слуга Госпожи Науки, которому был предоставлен шанс перевернуть все представления человечества о мире да и о самом человеке тоже. Сказать по правде, я не очень верю в учение господина Маркса, но я благодарен советской власти за то, что она дала мне шанс отринуть замшелые предрассудки и нелепые запреты, дабы показать миру величие человеческого разума. Вы же сами врач, вы должны понимать.

Наташа по-прежнему крутила головой, хотя уже и поняла, что это бесполезно. Взгляд ее остановился на большом портрете висевшим над столами — человек с седым венцом волос на голове и с внимательно глядящими серо-голубыми глазами на тонком, худом лице строго смотрел на Наташу. Где-то она уже видела этот пронзительный взгляд, эти внимательные глаза, в которых горел неутомимый пламень познания.

— Я вижу вас заинтересовал мой портрет, — сказал ее собеседник, — таким я, впрочем, был довольно давно. Еще когда в Африке добывал материал для опытов — кое-что от тех первых экспериментов, осталось со мной и сейчас — вернее кое-кто. Увы, в Африке мне пришлось свернуть деятельность, но к счастью, мне предоставили все возможности для работы тут. Проклятая болезнь чуть не вогнала меня в гроб, так что пришлось пойти на некоторые жертвы. Впрочем, наверное это и жертвой нельзя назвать — ведь опыт прошел удачно. Вы молоды, красивы и вам, наверное, покажется чрезмерной цена вопроса, но поверьте, когда старость начнет брать свое, вы подумаете иначе. У меня не было выбора — без инъекции определенной витальной силы, я бы умер в Казахстане. А так — получилось удачная инсценировка. Хотя в каком-то смысле ее тоже можно считать смертью. Смертью и воскресеньем.

Раздался дребезжащий смешок. Что-то шевельнулось за колбами — Наташа поняла, что это венчик седых волос. Что-то она должна была вспомнить, что-то очень важное.

— В статусе умершего есть свои плюсы, — продолжал ее собеседник, — это и заставляет человека больше задуматься о смерти. Раньше я считал поповским вздором любые разговоры про загробную жизнь, однако пообщавшись со здешними товарищами — особенно с товарищем Сагаевым, я изменил свое мнение. Легенда о Мечите прелюбопытна и, если отбросить от нее все наносное, вычленить рациональное зерно…

Собеседник Наташи продолжал что-то бубнить, но она уже не слушала его, пытаясь, сосредоточится на воспоминаниях. Где-то она уже видела этого человека, причем ровно такой же портрет. Где-то что-то слышала именно в связи с обезьянами.

— Я вижу, вы заскучали, моя дорогая, — ставший громким голос вернул Наташу к действительности, — это не беда. Думаю, больше нам с вами скучать не придется. Мы ведь коллеги, моя дорогая Натали, и думается вам будет небезынтересно принять участие в грандиозном эксперименте, который я провожу уже двадцать лет. Принять участие не на десятых ролях, как раньше, даже не зная толком, ради чего вы стараетесь, но в полной мере осознав всю важность и ответственность нашей работы. Я уверен, мы сработаемся.

Седой венчик покачнулся и поднялся вверх — тот, кто сидел за колбами встал и шагнул вперед. Истошный крик вырвался из уст Наташи, ибо она вспомнила, кем был человек с портрета. Илья Иванов, гениальный российский и советский ученый, мастер искусственного оплодотворения, выступивший в свое время со смелой, граничащей с безумием идеей, о скрещивании человека с человекообразными обезьянами. Наташа помнила, как ей рассказывали о нем на медицинских курсах, добавляя при этом, что к величайшему сожалению великий советский ученый скончался в 1931 году в Казахстане от кровоизлияния в мозг.

Но теперь она видела, что это была очередная ложь. Неясно как, но Илья Иванов сумел обмануть смерть, одновременно блестяще доказав свою гипотезу. Наташа это понимала с необыкновенной ясностью, глядя на выходящее из-за стола голое существо поросшее седоватой шерстью, с лицом, причудливо сочетавшее человечьи и звериные черты. Тонкие губы раздвинулись, обнажая крепкие зубы и из пасти уродливой твари послышалось уханье, на которое отозвался многоголосый хор запертых в клетках обезьян. Но при этом серо-голубые глаза смотрели все так же строго, как и с портрета Ильи Иванова, русского Франкенштейна сотворившего свое чудовище из самого себя.

С тихим шелестом раздвинулись ветви рододендронового куста и по дну неглубокого оврага, пригнувшись, пробежал невысокий человек в забрызганной грязью советской форме. Ухватившись за стебли китайского лимонника оплетающего, он вскарабкался наверх, сбросил с плеча винтовку и упал в густую траву. Желто-карие глаза внимательно оглядывали пройденный им путь.

Ждать пришлось недолго — из кустов с криком взлетел широкорот, блистая на солнце темно-зеленым оперением, и одновременно на дно оврага бесшумно спрыгнул высокий широкоплечий мужчина одетый в форму британских коммандос. Оглядываясь назад, напряженно вслушиваясь в лесные шорохи, он двинулся вперед. Лицо засевшего в засаде осветилось довольной ухмылкой, он навел ствол на шедшего по дну оврага человека, но тут же поморщился — высокая трава могла помешать удачному выстрелу. Тогда, уже не скрываясь, стрелок встал в полный рост. Лицо идущего в овраге окаменело, его рука дернулась к поясу с кобурой, но зависла в воздухе — он понял что не успевает. Человек на обрыве осклабился и сплюнул, поднимая ружье. Несколько дней его, вместе с товарищами преследовали как бешеных собак и вожаком этой гончей своры был тот, кто стоял сейчас под прицелом в овраге. Сегодня они весь день выслеживали друг друга — обманывая, обходя, устраивая засады. Стрелок на обрыве не торопился стрелять, наслаждаясь бессильной злобой на лице врага.