* * *

Восстановив справедливость, петух Будимир обычно летел во двор недавно выстроенного русским шведом Лидвалем Толстовского дома, где на широком подоконнике была всегда для него припасена горстка зерна. За окном сидела черная кошка, а чуть дальше, за письменным столом, господин в халате и тюбетейке, с пером в руках. Господин был добрым, но буйным. Кошка была злой, но молчаливой. Часто они сидели втроем и смотрели друг на друга.

— Петух, и тот один есть не желает. Компании душа просит. Слышишь, Маша, ком-па-нии! А ты меня до «Капернаума» не пускаешь! Пе-е-тух, вперед, на волю! — кричал добрый писатель Куприн и размахивал тюбетейкой, доставшейся ему в наследство по материной линии от татарских князей Кулунчаковых.

«Хозяин — дурак, надо петуха ловить и в кастрюлю, а мне потроха!» — рассуждала злая кошка Феодора и крутила лапой у виска.

«И чего суетятся, будто конец света настал?» — думал петух Будимир, прочищая горло для вечерней песни. Пел он звонко и красиво. Вот только одна беда: никто его песен не слышал.

В тот странный вечер писатель был особенно буйным, кошка особенно молчаливой, а петух особенно воинственным. Потому, когда невидимая Маша попыталась возразить, писатель, вскочив и разорвав в сердцах лист, исписанный синей вязью, как был в халате и тюбетейке, так и выбежал вон. С ним в дверь молчаливо проскользнула и Феодора. В парадной писатель столкнулся с другим писателем, Ремизовым, который шел к первому показать свой новый роман «Учитель музыки», но остановился, завидев черную кошку.

— Что за писанину ты опять притащил?

— Шедевр! Чистый бриллиант!

— Ну давай гляну.

— Не могу.

— Почему же?

— Кошка черная путь мой перешла. Не будет ни мне, ни роману моему удачи!

— Да это же Федорка, Машина кошка! Пошли, хоть халат сниму.

— Нет уж, я тут подожду.

Будимир ожидал писателя во дворе, чтобы вместе отправиться в излюбленный ресторан «Капернаум», но вместо писателя появилась сияющая тьмой Феодора и прямиком направилась к скамейке, где прогуливался грозный петух. Не глядя на презренную птицу, кошка грациозно продвигалась вдоль скамьи в сторону подвала, явно занятая своими недобрыми мыслями. Наш воин, на беду, впал в философское расположение духа и как раз обдумывал увиденную на газетной будке новость про кризис искусств. Тут-то все и случилось. Черная молния взвилась над еще пахнущей свежей краской скамейкой во дворе образцового доходного дома, и острые дьявольские когти хищно устремились к нежной шее философа. Писатель Ремизов, страдающий творческой горячкой, как раз вышел из злополучного подъезда и некультурно заорал на все три проходных двора, так что крик его пронесся от Троицкой улицы до свинцово-холодной Фонтанки и затерялся где-то между Чернышевым и Лештуковым мостами. От неожиданности траектория полета молнии пошатнулась, и очнувшийся Будимир взмыл в тяжелый от влаги эфир. Кошка Феодора униженно и молчаливо удалилась в подвал. Голубь норовил клюнуть то в бровь, то в глаз.

— Чистый черт! — воскликнул едва отдышавшийся писатель Ремизов. — Чуть птицу жизни не лишил!

— Что наша жизнь? Тысяча съеденных котлет… — пробормотал писатель Куприн, закрывая дверь. Пальто его было распахнуто, а на голове красовалась серебристая тюбетейка с голубыми, как на Троицком соборе, звездами. — Давай твой роман!

— Нет, пойду переписывать! Прав ты, брат, ерунда все это, писанина. — Творческая горячка усилилась и требовала немедленного излития на бумагу.

— Ну, как знаешь.

Писатель Куприн отправился в ресторан.

Никем не замеченный, Чистый черт вылез из подвала, потер копыто и побежал в ту же сторону.

Писатель Ремизов пришел домой и первым делом выстрочил сказку под названием «Ангел-хранитель», имея в виду, как удалось ему, точно ангелу, тварь Божию спасти. Писал он так:

«— Помнишь ты или не помнишь, — сказал ангел безугрознице Лейле, — а когда родилась ты, Бог прорубил вон то оконце на небе: через это оконце всякий час я слежу за тобой. А когда ты умрешь, звезда упадет.

— А когда конец света?

— Когда перестанет петь петух Будимир».

* * *

На Владимирском, 7 собиралась пестрая публика. Как с прошпекта зайдешь, так тут же, не снимая уличного платья, выпивали по маленькой приказчики и разночинцы, торопливо обменивались городскими сплетнями да и уходили, закусывая только пирожком от заведения (рюмка водки с пирожком стоила три копейки). Люди же посолиднее проходили во вторую залу, где рассаживались за огромным длинным столом, обстоятельно пили, реже ели, а более всего беседовали.

Ресторатор Давыдов публику свою любил, хоть и приносила она больше хлопот, чем денег. Газетчики, художники, литераторы, книготорговцы собирались здесь не так ради холодца, которым славилась «Давыдка», как ради красного словца.

В тот вечер в «Капернауме» было скучно. Публицист Валдазов (псевдоним — Влад. Азов) писал очередной фельетон для «Ведомостей» по заказу Третьего отделения, обеспокоенного беспробудным пьянством:

«Потребление вина возросло в России за последние полгода до колоссальной цифры — четыре миллиона ведер! Раньше иностранцы представляли себе Россию страной белых медведей, а скоро она им будет казаться страной белых слонов».

— Константин! — Валдазов отчаянно закрутил длинной шеей, так, что показалось, что взъерошенная голова, точно пробка, выкрутится из горлышка бутылеобразного туловища. — Ну где же карикатура? Мне без нее гонорар не заплатят, никак без карикатуры не выйдет!

— Да готова уже. С вас, Валдазар, бутылка и холодец! — успокаивающе ответил аристократического вида господин с ярким шарфом вместо галстука.

Валдазов кликнул бармена Жеку, и тот вмиг устроил и выпивку, и закусон.

Художник Сомов налил стакан и отставил на край стола, потом бросил рисунок и уткнулся в книжку.

— Красота, Константин Андреич, чистая, незамутимая красота! — Сам Бог мне вас с Таврической послал!

— Может, Бог, — хохотнул популярный иллюстратор, — а может, и черт. С чертями-то мне чаще видеться случалось.

Черт, сидевший на ободранном кресле у дальнего окна, хитро улыбнулся.

Мелкий коммерсант Чесноковский ел пельмени. Кроме пельменей, он любил только поэзию. Любовь эта была безответной, но Чесноков («-ский» он добавил к фамилии для пущей выразительности) не сдавался. Он сочинял аллегорическую поэму про девушку и черта и потому встрепенулся и продекламировал:

Полюбился черт девице.

В той проснулось сердце львицы:

Надоело девой спать,

Черта я хочу лобзать!

— Сделайте милость, Чесноков, подавитесь пельменем! — невежливо сказал книгоиздатель Сойкин, не отрываясь от статьи про конец света, обещанный Великим Мавром корреспонденту газеты «Гардиан».

— Как вы так можете не вникать в литературную ценность моей работы!

— А я как раз вник, Чесноков!

Назревающую ссору прервало появление известного писателя Куприна в его дежурной тюбетейке. Он снял пальто и молча уселся рядом с Сомовым. Тот, так же молча, подвинул ему наполненный стакан. Куприн выпил.

— Константин Андреич, что ж ты мне иллюстрации обещанные не несешь? — попенял другу Куприн, разглядывая наброски карикатуры.

— А я, Александр Иванович, ожидаю, когда вы мне должок отдадите, — парировал Сомов.

— Издатель, гад, гонорар не платит! — гневно возразил писатель.

— Как так «не платит»? Третьего дня заплатил-с! — возмутился книгоиздатель Сойкин.

— Так он уж пропил все! — восторженно воскликнул Чесноков. — Хотите, эпиграмму расскажу? Гиляровский написал, не я, — предупредил он, опасливо взглянув на Сойкина.