— Ни в чем не клялся, говорю же, как в затмении был. Надеюсь, с Лизой ничего не случилось?

— И он еще спрашивает! — Доктор всплеснул ручонками. — И никакого раскаяния. Нет, ничего не случилось, кроме того что опозорили, погубили невинное создание… Хотя бы хватило у вас совести предохраняться?

Я не сразу понял, о чем он, потом честно ответил:

— Не знаю, не помню.

— Ах, не помните, ваше благородие? Ну, это уж совсем не дай Господи! Ведь если понесли от тебя, сударик мой, ведь монстриком разродится. Или аборт прикажете делать?

— Почему, обязательно монстриком?

— А как же, голуба моя? — На круглом, добром лице доктора, под золотыми дужками проступило не столько негодование, сколько растерянность. — В руссиянских интеллигентах, хм, не та беда, что сами пакостны, а еще, главное, норовят род свой продлить. Да господин Оболдуев лучше своей рукой Лизоньку придушит, чем допустит такое. И будет абсолютно прав с точки зрения высшей морали.

— Кого же ей, по–вашему, надо, к примеру, в мужья?

На этот вопрос Патиссон не ответил, совсем закручинился. Лишь посоветовал поскорее про Лизу забыть, тем более что я ее никогда не увижу. Потом вернулся к моей персоне. Оказывается, доктор защищал меня перед Оболдуе- вым, уговаривал поместить в клинику, обещал, что трехмесячный курс лечения по его собственной методике приведет меня в нормальное человеческое состояние, но Леонид Фомич решил иначе. После долгих размышлений магнат пришел к выводу, что за мои бесчинства — убийство, воровство, растление несовершеннолетней — равноценного наказания не бывает, а потому он дает мне еще один шанс принести напоследок хоть какую–то пользу людям на земле.

— Выполнишь условия контракта, вернешь награбленное, а там видно будет.

— Вы про книгу? — уточнил я несмело. — Но у меня даже бумагу забрали. И все черновики.

— Не о том беспокоишься, батенька мой. — Доктор хлопнул в ладоши, и в комнату влетела Светочка, словно подслушивала за дверью. В руках шприц, каким колют лошадей. В шприце розовой жидкости не меньше ведра.

— Витамины? — спросил я с надеждой.

— Не совсем, — ответил доктор с неприятной улыбкой. — Мера предосторожности. Чтобы еще чего не натворил подобного. Хотя бы с нашей милой Светочкой.

— Ой, да не боюсь я никаких развратников, — захихикала студентка.

Укол был болезненный. Но перенес я его хорошо, в глазах только потемнело. Доктор и Светочка ушли, а вместо них вскоре пришел охранник, который принес пластиковый пакет, куда были собраны все мои блокноты, черновики и готовые куски текста. Я сел за стол и не мешкая приступил к работе, прочел (почему–то вслух) один из эпизодов, в котором рассказывалось, как молодой Оболду- ев с помощью некоего Г. С. Растопчина, сотрудника райисполкома, оборудовал в Сокольниках свой первый торговый павильон. Эпизод был неплохо написан, с характерными деталями времени, с превосходными диалогами, но что–то меня не устраивало, какой–то пустяк. Оболдуева в его первом коммерческом начинании нагрели на две тысячи рублей (кстати, немалые по тем временам деньги), и он, подсчитав убытки, обругал себя: «Ну и болван ты, Ленечка! Провели как фраера последнего…» Это рассмешило меня до такой степени, что я никак не мог успокоиться и хохотал до слез, до колик. Перечитывал и снова смеялся, пока не свалился со стула на пол и не уснул.

Во сне повидался со своими бедными родителями и уже не смеялся, плакал, просил прощения за то, что оставил их, бросил на произвол судьбы, избитых, покалеченных. Оправдания мне не было, я это видел по суровым, пьяным отцовым глазам. Печальный сон внезапно сменился странной картиной: передо мной на крестьянской телеге, какие видел в Горчиловке, провезли Лизу, но в каком ужасном состоянии! Она сидела в клетке, скованная цепями, через прутья тщетно выискивала кого–то глазами, и ее бледная, растерянная улыбка пронзила мое сердце. От ужаса я проснулся и сразу увидел, что в комнате уже не один.

Благоуханная Изаура Петровна склонилась надо мной, трясла за плечо. «Ну–ну–ну, — влажно шептала в ухо, — хватит притворяться чурбаком, подлый обманщик. Пора приниматься за дело».

До меня как–то не сразу дошло, что она елозит по мне с явным намерением изнасиловать бездыханного. Но, как ни старалась, толку не выходило. Окончательно проснувшись, я высокомерно следил за ее изощренными потугами, будто это происходило не со мной.

Наконец она утомилась, зло попеняла:

— Вот как тебя, значит, Лизка высосала, проклятая лицемерка.

— Это укол, — возразил я важно. — Доктор лечит от сухостоя. Здравствуй, И за, дорогая.

В комнате горела тусклая лампа на потолке, Изаура Петровна смотрела на меня ошарашенно.

— Что он тебе вколол? Неужели препарат «Ц»? А ты знаешь, что после этого вообще никогда мужиком не будешь?

— Так надо, — сказал я. — Леонид Фомич распорядился. Чтобы я не шалил…

— Витя, ты в своем уме?

— А что? Потеря небольшая. Зато больше времени останется для работы над книгой… Иза, ты вроде какая–то расстроенная? Что–нибудь случилось?

Пригорюнилась. Стала задумчивой. Прежде я ее такой не видел. Всегда это был сгусток сексуальной энергии, опасной и неуправляемой. Сейчас, когда ссутулилась на кровати, тихая, безвольная, в ней проступило что–то цыплячье.

— Хочешь знать? Да зачем тебе?

— Все же не чужие. И хозяин у нас общий.

Оказалось, именно в хозяине все дело. Оказалось, срок пребывания Изауры Петровны на месте любимой жены незаметно подошел к концу. И хотя это не было для нее большим сюрпризом, она знала, что так кончится, все же по- женски была уязвлена и огорчена. Появилась на горизонте некая молодая итальянка Джуди из посольства. Между прочим, шлюха высокого полета, чуть ли не племянница господина посла. Появилась не вчера, месяцев несколько назад, Оболдуев ездил к ней, иногда ее потрахивал, но Изаура Петровна не придавала этой связи большого значения. Оболдуева не тянуло на западных окультуренных шлюх, пересекался с ними разве что из спортивного интереса. Серьезная связь с иностранкой к тому же противоречила его имиджу крутого руссиянского патриота. А для него это было святое. Каждую свою очередную жену он обязательно собственноручно крестил, затем с ней венчался, а после этого, если, допустим, с любимой женой приключался несчастный случай, заказывал богатейший сорокоуст в храме Христа Спасителя, где на благодарственной стеле среди имен прочих глубоко набожных спонсоров высечено и его имя.

— Я думала, так, баловство, для слива дурнинки, ан нет, ошиблась девочка. Тут посерьезнее.

— Почему так считаешь?

— Он уже предложение сделал, мне осведомитель донес.

Я немного удивился, хотя давно понял, что жизнь таких людей, как Оболдуев, протекает не по тем законам, какие годятся лишь для нас, мелких букашек.

— Как он мог сделать предложение, если у него есть жена?

— Милый, не строй из себя идиота.

Я пересел с пола на стул. Голова слегка кружилась, но в общем чувствовал себя неплохо, примерно как на высоте десять тысяч метров над землей. Изаура Петровна протянула сигарету.

— С травкой?

— Только для запаха. Кури, не бойся.

Я закурил, не побоялся. К Изауре Петровне испытывал сложное чувство, вроде как мы с ней в чем–то породнились — породистая куртизанка и бывший литератор.

— И что теперь собираешься делать?

— А что мне делать? Ничего не собираюсь… Честно говоря, раньше подумывала устроить ему напоследок такую гадость, чтобы навек запомнил. Увы, не в моих это силах. У нас с тобой, миленький, одна дорога — в клинику Патиссона.

Сказала без горечи, даже с лукавым блеском в глазах. Может, действовала травка, а может, была мудрее, чем я о ней думал. У меня тоже от пары затяжек приятно посветлело в башке.

— Почему ты думаешь, что нас заберут в клинику?

— Не думаю, знаю. Тебя чуть попозже, меня чуть раньше. Я подслушала. Доктор два дня его обхаживал, чтобы тебя немедленно отправить, но Оболдуй уперся. Он тебя еще не на полную катушку раскрутил. Пока книгу пишешь, это время твое. Наслаждайся. А я уже отрезанный ломоть. Может, у нас последнее свидание, а ты, видишь, как смалодушничал. Но я тебя не виню. Против адского зелья никто не устоит.