— Зачем вы это делаете, Вова?

На секунду остановился, чтобы ответить:

— Эх, писатель, если бы я сам знал.

— Хорошо заплатили?

— В том–то и дело, что нет.

И все, больше не разговаривали.

Пролезли через колючие кусты, майор подсветил фонариком. В бетонной стене обнаружилась дверь, узкая, в человеческий рост, и так надежно замаскированная плющом, что, не подозревая о ее наличии (я сто раз ходил мимо), упрешься носом и не разглядишь.

Трубецкой открыл небольшой висячий замок — и мы очутились с наружной стороны. Все произошло так буднично и быстро, что я не успел испугаться.

Шагах в двадцати на обочине темнела легковуха с включенными подфарниками (потом выяснилось, «форд» — двухлетка с незначительным пробегом).

— Водить, надеюсь, умеешь? — спросил Трубецкой.

— У меня своя тачка.

— Все документы в бардачке… Смелее, тебя ждут.

Он распахнул левую переднюю дверцу, слегка подтолкнул меня в спину. Я забрался внутрь — теплые руки Лизы обвили мою шею.

— Как ты долго, родной мой!

Автоматически я ответил на поцелуй.

— Ничего не долго. Спешил как мог. И что дальше?

— Заводи, поехали.

В дверцу просунулся Вова Трубецкой.

— Лиза, все запомнила?

— Спасибо, Володечка!

— Если какие проблемы, знаешь, что делать, да?

— Конечно. Не волнуйся, все будет в порядке.

Меня майор напутствовал так:

— Береги девушку, писатель. Она того стоит.

В сомнамбулическом состоянии я разобрался с передачами, включил движок — мотор отозвался благозвучным урчанием, как бы предупреждая о своей могучей силе. Несмотря на обстоятельства, моя водительская душа сладко обмерла: еще не доводилось оседлывать такого рысака.

Не помню, как выбрались на трассу. Лиза прижималась ко мне и что–то бормотала себе под нос. Когда выкатились на шоссе, я спросил:

— Вовка тебе кто? Жених, что ли?

Конечно, мог придумать и поглупее вопрос, но остановился на этом.

— Никак ревнуете, Виктор Николаевич? — отозвалась Лиза с непонятным удовлетворением.

— Да нет… Но все же любопытно… Не меньше нас рискует, а ради чего?

— А вы ради чего, Виктор?

Может, надеялась услышать, что ради нее или ради любви, или ради еще чего–то подобного, как свойственно романтическим героям, но я ответил правду:

— Я вообще не знаю, рискую ли… Туман в голове. Неутешительный итог бестолковой жизни…

Вот так, с невинных пустяков началось наше долгое путешествие по темной дороге.

Туда, куда устремились, мы добирались больше суток, сначала по шоссейному тракту, потом грунтовыми дорогами, а позже — буераками и колдобинами. Заехали в такую глушь, куда и ворон не летает, — в деревню Горчиловка, в двухстах верстах от Саратова. Около тридцати дворов, одна улица, поросшая лопухами и крапивой ростом с человека, колодец, несколько телеграфных столбов с обвисшими проводами — электричество Чубайс отключил зимой за долги.

За то время, пока ехали, я узнал Лизу лучше, чем за предыдущие два с лишним месяца. Точнее, узнал не лучше, а другую Лизу — простую, смелую, очаровательную девушку, ластившуюся, как котенок. От прежней Лизы — тоже милой и прекраснодушной, но все же немного взбалмошной и чересчур задумчивой, — не осталось следа. Теперь она болтала без умолку и смеялась по любому поводу, что бы я ни сказал, хотя смеяться было особенно нечему. На черной машине, по немецкому асфальту, а позже по русским колдобинам мы мчались в никуда.

Делали привалы, выбирая укромные места. Я допускал, что, как только обнаружится наше бегство, Леонид Фомич объявит по всей стране какой–нибудь хитрый план типа «Перехват» или «Сирена». То, что я совершаю безумие, меня мало беспокоило, оно не первое и, коли Господь попустит, не последнее, важнее было понять, что делать с этой девушкой, так слепо, беззрассудно доверившейся мне? Куда ее деть? С другой стороны, не давала покоя фантастическая мысль: если Лиза исчезнет, растворится вдруг в голубой небесной дымке, мне нечего будет делать на этой бескрайней земле.

На первом привале (ранним утром, на опушке соснового леса) разобрались с имуществом, что было в машине. Я покинул гостеприимный барский дом налегке, не запасшись даже сменой белья, зато у Лизы на заднем сиденье стояли два кожаных чемодана, битком набитых, а также в багажнике лежала большая спортивная сумка на молниях, раздутая, как мяч. Меня заинтересовал пакет с документами, который я обнаружил в бардачке: паспорт, водительское удостоверение, талон и купчая на машину. Пластиковая банковская карточка — все на имя какого–то Букина Вениамина Сергеевича, но с моими фотографиями и повсюду с точной копией моего автографа.

— Как это, как это? — запыхтел я. — Какой–то Букин с моей рожей.

— Временно, Виктор Николаевич, временно.

— Выходит, я теперь нелегал?

— Я тоже, я тоже.

— Документы хоть настоящие или липа?

— Господи, да кого это интересует в наше время.

В первый раз у меня мелькнула догадка, что это небесное создание, проведшее жизнь в заточении, с боннами и гувернерами, возможно, намного практичнее, чем я думал, и не так уж плохо ориентируется в жизни. Взять хотя бы наш побег. Ведь чтобы его спланировать и организовать, продумав множество деталей (те же документы, кто–то же их изготовил… а машина, а маршрут…), нужна, кроме всего прочего (деньги!), крепкая житейская хватка, какую трудно заподозрить в субтильной затворнице.

В деревню Горчиловка прибыли под утро третьего дня, и последние часы я вел машину почти вслепую, едва отличая дорогу от обочины, до того измотался. За весь путь мы поспали часа три на заднем сиденье машины, да и то вряд ли можно назвать это полноценным отдыхом: после обморочного забытья я вдруг обнаружил Лизу у себя на коленях и при этом мы целовались, как придурочные. Какой уж тут сон.

Юсупова разыскали легко: пожилая баба у колодца, замотанная синим платочком до бровей, не только показала дом (третий от конца улицы), но заодно растолковала, что дед Антон отправился со светом на рыбалку, его нету, зато старуха Лушка дома, только надо громко кричать, чтобы дозваться. И еще надо опасаться ихнего оголтелого пса, который уехал с дедом, но в любой момент может вернуться и напасть на пришлых. Псина зловредная, а старуха глухая. Забавная деталь: в разговоре женщина на нас, кажется, не взглянула ни разу, пялилась на черную машину, из которой мы вылезли. Из чего я сделал вывод, что появление в этой глуши гостей на иномарках — большая редкость.

Юсупов, как рассказала Лиза, приходился ей двоюродным дедом по материнской линии, короче близкой родней. О ее существовании он мог и не знать, она сама о нем узнала из материного дневника, который остался ей в наследство и который она много раз перечитала от корки до корки, чуть ли не выучила наизусть. В дневнике была запись о том, как к Колышкиным (Марина, матушка Лизы, на ту пору была еще девочкой) из деревенской глубинки, из Саратовской губернии, в 1971 году нагрянула целая депутация, человек шесть родичей, молодых и старых, и их московская двухкомнатная квартиренка на несколько дней превратилась в цыганский табор. Депутация преследовала две цели: одну духовную — полюбоваться хоть разок стольным градом, вторую практическую — сбыть по хорошей цене на рынке молодого бычка. Мясо привезли в трех полотняных мешках и, пока добирались на перекладных да пока устраивались с рынком, оно, естественно, из парнин- ки превратилось в тухлинку; перед тем как вывозить на продажу, его полночи промывали в ванной уксусным и соляным раствором, отчего еще с месяц после отъезда деревенских квартира благоухала сытным мясным духом. В дневнике описание злоключений, происшедших с лихими добытчиками в Москве, занимало пять страниц, исписанных мелким, убористым почерком, и свидетельствовало, по словам Лизы, о незаурядном литературном даровании ее матушки, впоследствии ставшей педиатром. Скоро я сам смогу это оценить как профессионал, дневник в одном из чемоданов. Я не стал спрашивать, почему она решила, что в деревне мы будем в безопасности, но поинтересовался, почему она думает, что старик Юсупов, если он жив, примет нас с распростертыми объятиями. Зачем ему лишняя докука? Лиза ответила обстоятельно. Во–первых, оказывается, в деревне еще действуют законы гостеприимства, во- вторых, она везет подарки и у нее есть деньги; в-третьих, если прием будет прохладным, мы всегда сможем купить себе дом, представив это как каприз новорусской четы, которой наскучило шляться по заграницам и потянуло на провинциальную экзотику. Все, что она говорила, трогало меня до слез. Как и Лиза, я предпочитал не заглядывать в будущее, которого у нас скорее всего не было, а жить одним днем по завету премудрого графа Льва Николаевича.