— Обман раскроется в первый же вечер, — предупредила Альгонда свою госпожу. Филиппина с восторгом наблюдала, как горничная надевает роскошное платье.

— Мои придворные ничего не заподозрят. Они решат, что твоя сдержанность и немногословие проистекают от скромности, вот и все! Чтобы сойти за благородную даму, достаточно богатого наряда, а ты сейчас выглядишь как принцесса!

Альгонда сомневалась в своих силах до тех пор, пока сын одного из вассалов Жака де Сассенажа не стал за ней ухаживать, заявив во всеуслышание, что очарован ее прелестью. С тех пор она с легкостью исполняла навязанную ей роль. Ведь в ее жилах текла кровь фей…

Альгонда вышла из своей комнаты и заперла ее на ключ. Не то чтобы она опасалась, что туда кто-то войдет в ее отсутствие, однако ее внезапное возвышение многим в замке пришлось не по вкусу. Остальные служанки смотрели на нее теперь с откровенной злобой и завистью. Альгонда не испытывала от этого особой радости, однако даже при желании не смогла бы изменить положение вещей. Она довольствовалась тем, что исполняла капризы Филиппины, поскольку отныне это стало ее главной обязанностью, и держала ухо востро, когда приходилось сталкиваться с кем-то из прислуги.

Благодаря письму Жерсанды ее тревога о Матье улеглась, и теперь Альгонда легкими шагами шла по длинному коридору, в который выходило множество дверей комнат третьего этажа. Поймав собственное отражение в одном из настенных зеркал, она подумала, что достаточно хороша в этом пестром платье. Ее прическу из кос украшал эннен[2], который она надела, чтобы не вызвать нареканий своей госпожи. Спустившись по двойной лестнице, которая располагалась в южном крыле импозантного восьмиугольного здания, опоясанного изящными башенками, она оказалась на втором этаже.

Открыв дверь музыкальной гостиной Филиппины, она услышала звуки виол и гобоев. На помосте из розового мрамора, на три ступени возвышавшемся над полом комнаты, под балдахином, украшенным гербом семьи де Сассенаж, восседала Филиппина, величественная в своем белом платье, расшитом золотой нитью. Сегодня она принимала гостей — мелкопоместных дворян, вассалов своего отца. Несколько ее придворных дам в томных позах возлежали на шелковых подушках, разбросанных прямо на толстом ковре, остальные, устроившись на мраморных ступеньках и громко переговариваясь, играли в кости, шашки и шахматы. Жонглеры, акробаты и менестрели развлекали этот ареопаг своим мастерством.

Когда Альгонде пришлось впервые предстать перед гостями Филиппины, она ощущала скованность и неловкость, каждое мгновение ожидая, что обман раскроется и ее поднимут на смех. К сегодняшнему дню она приобрела достаточно уверенности и апломба, чтобы идти с гордо поднятой головой.

Филиппина, беседовавшая с Катрин де Бальмонт, очень красивой и изящной девушкой, увидев Альгонду, уже не могла оторвать от нее взгляд, пока та шла к помосту.

— Наконец вы пришли! Мне вас недоставало, Альгонда!

— Простите меня, мадемуазель Елена! Я получила письмо от матери и задержалась, потому что хотела его прочесть.

Филиппина кивнула, и по ее искусно подкрашенному лицу скользнула тень улыбки.

— Как поживает наша дорогая Жерсанда?

— Прекрасно! — отвечала Альгонда, опускаясь на ступеньку у ног своей госпожи, где уже сидел юноша с прыщавым лицом, сын одного из вассалов барона Жака. Он сразу же уставился на ее грудь, с белизной которой прекрасно гармонировала нитка жемчуга.

— Мадемуазель Альгонда, вы — пре-пре-пре-крас-н-ны! — проговорил юный сеньор. Стоило бедняге разволноваться, как он сразу же начинал заикаться.

Щеки юноши пылали.

— А вы — по прежнему бестактны, мой дорогой Бенуа!

— Та-та-такая крас-с-сота…

— И все же она — не для вас, мой дорогой друг! Наша прекрасная Альгонда обручена, — насмешливо урезонила молодого дворянина Филиппина.

— П-п-правда?

— Увы! — подтвердила слова госпожи Альгонда.

Бенуа с сожалением вздохнул и отвернулся — единственный способ успокоиться и вновь обрести способность изъясняться членораздельно, насколько это позволял его дефект речи.

Филиппина поудобнее устроилась на своем резном, украшенном драгоценными камнями троне, и приготовилась слушать стихотворение одного из менестрелей. Альгонда погрузилась в раздумья. Нельзя сказать, что общество этих дам и кавалеров было ей неприятно. Она обнаружила у себя дар остроумия, когда оно понадобилось, умение очаровывать, когда нашлись те, кто желал ею восхищаться, и способность поддержать куртуазную беседу, едва осознав, что в избранном обществе не всегда говорят преимущественно о пустяках. Однако она бы с огромной радостью отказалась от всего этого, лишь бы оказаться снова рядом с Жерсандой, мэтром Жаниссом и Матье.

Дверь открылась в тот самый момент, как трубадур продекламировал последнюю строфу своего медоточивого творения. Филиппина поблагодарила его снисходительной улыбкой. Стихи не произвели на присутствующих особого впечатления, и трубадур пошел прочь, осыпаемый насмешками шута. По пути он чуть было не столкнулся с новым посетителем. Улыбка исчезла с лица Филиппины. Страшась быть узнанной, Альгонда поспешно опустила голову.

— Мессир де Монтуазон… — без особого удовольствия проговорила мадемуазель де Сассенаж.

Шевалье отвесил почтительный поклон.

— Оказавшись в замке, я не мог не засвидетельствовать вам свое почтение, моя дорогая Елена!

— Я полагала, что вы вернулись к своему султану…

— Так оно и было. Однако счастливый случай привел нас с ним в Рошешинар, где мы и обретаемся уже несколько месяцев.

— Признайте, вы давно поставили случай себе на службу!

Филибер де Монтуазон предпочел пропустить эту язвительную реплику мимо ушей. Чтобы оправдать свой визит, он сказал:

— Я сопровождаю великого приора Оверни Ги де Бланшфора, который сейчас беседует с вашим отцом.

— А кто такой этот султан? — спросила Катрин де Бальмонт, с любопытством глядя на Филибера де Монтуазона.

— Он — младший сын покойного турецкого императора Мехмеда II и находится под высочайшим покровительством госпитальеров ордена Святого Иоанна[3].

— Турок? Турок на земле Франции? Возможно ли это? — вскричал юный сеньор де Мелль с возмущением.

— Да, он — турок. Но благодаря матери-христианке он хорошо знаком с нашими обычаями и не испытывает желания ссориться с теми, кто скрашивает дни его изгнания…

— Знайте же, мессир, что одного моего предка эти проклятые безбожники обезглавили! — заявил Жан де Мелль, желая подчеркнуть свою значимость.

Одна из дам вскрикнула от испуга. Однако Филибер де Монтуазон тоже не мог упустить случай похвастать своей родословной:

— Мой предок, который, не сомневаюсь, сражался с вашим плечом к плечу, привез домой в качестве трофеев несколько отрезанных бород. Уверен, он стократно отомстил за смерть своего товарища по оружию, мсье! А вам, прекрасные дамы, надеюсь, будет приятно узнать, что принц Джем в равной мере искусно владеет мечом и слагает стихи. И если на каком-нибудь празднестве вам доведется с ним встретиться, вы убедитесь, насколько он любезен и обходителен.

Глаза Филиппины затуманились раздумьями.

— Мой отец намеревается пригласить его в гости?

— Мне это не известно, и все же я надеюсь, что так и будет, дорогая Елена! Мне поручено охранять принца, вот почему я не имел возможности навестить вас раньше. Я не оставляю его без присмотра ни на минуту ни днем, ни ночью.

— Что ж, это прискорбно, но я охотно вас прощаю. И не стану обижаться, если вы поспешите вернуться к принцу, чтобы с ним не случилось беды.

Филибер де Монтуазон изменился в лице. Как тонко эта девчонка дает понять, что его визит подошел к концу! Спрятав возмущение за сладкой улыбкой, он поклонился и почтительно произнес:

— Мне очень приятно, что вы понимаете всю важность моей миссии. Желаю вам приятного времяпрепровождения!