— Да ложись, — говорю я и держу подушку над его лицом, а у него совсем круглые глаза. Я ему так тихо сделаю, что будет совсем все спокойно. Засыпай, что с тобой будет. Кто ты вообще. Так, никчемный гарнир. Из-за тебя я не могла остаться там, на галерее, и смотреть. Должна была прийти сюда, чтобы ты не умер от страха и какую-нибудь глупость не сделал.

Ха, ха.

6petrusa66 / 25.02.2008 / 15:29.

Здесь почти никто из вас не знаком с Иеремией, это хороший, приятный и любящий человек. С ним легко и весело. Фактически мне всегда с ним было весело. Когда я его увидела в первый раз, он мне показался вполне нормальным; а когда я его узнала поближе, он мне вообще понравился, крутой парень и все такое. Рядом с ним каждый чувствовал себя легко и просто, даже те, у кого были проблемы. Мне его безумно не хватает. Не понимаю, почему СМИ так нравится все преувеличивать, делать из мухи слона, делая вид, что они все знают. Ну да, парень оступился, ну и что… Получить 30 лет за решеткой, хотя он знал, на что идет, он все равно это сделал, потому что любил Агату и жертвовал собой ради любви.

Zazhigaj.blaz / 25.02.2008 / 18:02.

Эй, корова, слушай сюда! Этот Иеремия, похоже, совсем спрессовал тебе твои куриные мозги! Побрей себе башку под коленку и сделай татуировку — череп — на башке, чтобы все видели, какая ты дура набитая, хотя я уверен, что это можно увидеть и так. Двадцатитрехлетний педофил, убийца детей? Крутой парень? ПОШЛА ТЫ НА ХЕР! И ты, и твой Иеремия.

Бее, коза больная!

6petrusa66 / 25.02.2008 / 15:29.

Какие громкие слова от кого-то урода. Да ты сначала научись писать слово татуировка. У людей своя голова на плечах, поэтому ты сначала побрей свою косматую задницу, обезьяна. Агате никогда не составляло труда прикинуться, что ей 17 лет. У нее большие сиськи. Иеремия тоже думал, что ей 17 лет. И никто мне не прессовал мозги. Какой примитивный приемчик — ниже плинтуса! Ну да, классика, Хайль Гитлер, конечно! А что касается убийцы детей, может, тебе лучше спросить, почему Агата сама держала брату глаза открытыми, чтобы он видел, как убивают его родителей, и почему она сама его порешила? Стерва и сука, она всем своим бывшим говорила: если ты меня любишь, помоги порешить родителей. Это правда, это я знаю из первых рук, а ты даже не из нашего района, откуда тебе знать. Пока-пока, тупой ты закомплексованный козел…

Свет зажегся, я подняла подушку с лица Тима, а в комнате — Иеремия. Весь в крови, как в фильме ужасов. Тим только сейчас похоже, все понял, был на грани, его аж трясло. Единственное, чего я хотела, так это держать подушку над его головой, чтобы он ничего не слышал, только никак не получалось. Он это за шутку не принял. Хотя сейчас внизу было совсем тихо.

— А его ты сделаешь, — говорит Иеремия. — Где твой нож?

Я совсем обалдела. Тима, я? Именно его?

Иеремия уже взял в руки нож, который я положила на письменный стол Тима, и протягивает его мне.

— Ты что, совсем спятил? — говорю я.

Иеремия как-то странно усмехается: кажется, он не в себе. Я его даже боюсь. Крутой мужик, ничего не попишешь.

— Нет, давай ты. — Чтобы поняла, что это значит. Что, разве я не достаточно постарался? И все для тебя.

Вообще ничего не соображаю. О боже, дурдом!

— Нет, я не могу, — говорю. Мне противно. Раньше мне не было противно, там, в гостиной, а сейчас да. Может, потому, что эта комната меньше и темнее, у брата вообще слабая лампа, и такая тишина внизу, тихий ужас…

— Это нас свяжет, — говорит он. Рука у него совсем кровавая, а нож без единого пятнышка, как будто только что из магазина. — Нас ничто другое так сильно не свяжет, чем вот это, даже бог или дьявол. Мы сами решаем, что идем в ад.

Мы — союзники мрачных душ, мы братья принца ночи!

В бесконечной агонии узнаешь свое поражение.

— А можно сразу в сердце? — говорю я.

Даже не знаю, почему я это сказала, как-то само собой получилось. Видно, потому что в грудь мне кажется самым гигиеничным и быстрыми способом, даже, если потом будет много крови.

— Можно.

Только из брата не вытечет много крови, он ведь небольшой. А конечная победа все равно моя.

Тяжеленькую задачку я себе задала. Руки стали свинцовыми, как будто в гипсе. А братик: — Нет, Агата, нет, что ты делаешь? Мне страшно… А я бы попробовала, так уж это тяжело? Почему я раньше этого не сделала? Стопроцентно было бы легче, если в правильный момент. Да, тут я в штаны здорово наложила, признаю. Вот сейчас — вот оно, давай бей, а мне все тяжелее и тяжелее, потому что заранее не разогрелась, не разошлась, сейчас это вообще уже нереально. Это же Тимошка. Не то, чтобы мне было его жалко, только это все уже как-то без толку, два года я этого ждала, а сейчас это вдруг стало совершенно бестолково, как дежурная уборка квартиры. Как вообще возможно, такие крутые вещи и вдруг настолько бессмысленно, настолько тошнотворно. Это так, если человек слишком долго ждет, а потом этот стук в ушах! Да кому вообще это в голову придет, делать такие вещи. Мне не то что противно, просто не вижу смысла, ну незачем. Вот черт, наверное, я странная, ну и сцена. Только какой смысл сейчас все бросить, как он это поймет, мой-то, как? Что все, что было, все, что он там внизу сделал — это все как бы без толку? Да я бы дурой набитой получилась в его глазах. Не могу, перед ним — нет. Он абсолютно правильно сказал: для меня он уже достаточно постарался.

Я ударила ножом, совсем чуть-чуть, по-дурацки. Не так, как надо бы. Тим извивается и орет, мечется, как будто я не знаю что ему сделала. Ну и ну, что за хрень. И крови-то совсем чуть-чуть. Смотрю я на него, наверное, нужно садануть еще раз. А он у меня вырывается из рук и начинает метаться по кровати, думаю — НЕТ! — это неправда, а сама машу рукой с ножом в его сторону, машу в воздухе, без толку, как будто ненормальная! И почему на меня вдруг напал такой дурацкий смех? Просто ржу и все! Да я ненормальная! Братец орет, мечется по постели туда-сюда, а я смеюсь и размахиваю ножом! Ну что это за сцена? Как в сумасшедшем доме!

Нож отдаю Иеремии, ржач не проходит, просто не врубаюсь, что со мной. Киваю головой. Этого не может быть. И мне не то, что неловко, только похоже, как будто после наркотиков. Что это со мной?

— Ну вот, смотри, я тоже. Давай уж ты до конца, это — мужская работа, — говорю, а сама смеюсь.

Иеремия похоже не вполне доволен, только, черт с ним, я тоже поучаствовала, постаралась, сколько смогла. Скиснув, он нагнулся над братцем, схватил его за волосы, голову отогнул назад со всей силы, так что я опять очень испугалась, зачем мне все это надо. Зачем ему передо мной крутого строить? Такого крутого, что мол ему ничего не стоит запросто укокошить моего братца? Я отвернулась, потому что меня вдруг так скрутило от смеха, совсем некстати, сама виновата. Потому что именно в этот момент Иеремия уже все и сделал, так что Тим только еще разочек вскрикнул, а потом этот крик вдруг изменился во что-то другое, в такой странный звук, что-то между скрипом и сопением, да потом еще было несколько ударов, пару в матрас и по стенке. Иеремия был в ударе, а меня аж отшатнуло к стенке, настолько странен этот звук, как будто кого-то выворачивает, просто отвратительный звук. Клянусь, я вообще не смотрела, мне не нужно было, я и так знала, что он ему горло перерезал; я хотела бы хоть одним глазком взглянуть, как эта кровь брызгнула фонтаном, но не смогла, так что шанс упущен. Только вот касательно этого моего смеха, с этим надо было что-то сделать, мне совсем не хочется так ржать, я слишком нервная, почему я такая дура? Но зато у меня стиль. Меня аж крутит, так я смеюсь. Что это вообще происходит? С ума можно сойти.

Мне бы сейчас немного музыки, немного музыки, чтобы прийти в себя, потому все это вообще ни на что не похоже…