— Но помимо этих двух курбашей у эмира сколько угодно оголтелых фанатиков. Вот донесение с границы: «Пятого апреля на переправе Сартали недалеко от Куляба банда — пятьдесят басмачей в черных камзолах и шапках — перешла границу, бандиты разграбили базар и обстреляли заставу Чубек... Три наших пограничника дали им бой. Но что поделать трем против пяти десятков? Бойцы отступили.

Баба-Калан вздохнул:

— Товарищ комкор, и все же заберите меня поскорее из этой дыры... Надоело мне сторожить сеид-алимхановских баб. Довольно я вам новостей сообщил. Ибрагим, я же вам говорил, собрал уже две тысячи человек. У него восемьсот винтовок английских и всяких. Ибрагим готовится. Вот это совещание в Али-абаде, о котором я говорил. Меня же эмир туда посылал. Я сам там видел и Утанбека, и Мулла Халдара, и Палван-ишана, и Каюма-парваначи, и Кузыбека, и Мурада-Датхо и всех локайских других курбашей. И этого дьявола Хуррамбека, и Ал и м а р да н - Д атхо, и Абдукарима-командира... Всех видел, всех слушал. И господин наш — будь он проклят!—Мирза, там на почетном месте сидел, чай пил, слушал. И от эмира со мной через Гиндукуш приезжал Мир Фаталибек Усман бек Кушбеги... Все сидели. И много других. О гневе аллаха сокрушались. Вроде собирали деньги на постройку медресе. Шнырял среди молящихся до-мулла Юнус. А кто не знает, что домулЛа Юнус — из мусульман пенджабцев — по торговле английским оружием. А ишан Халфа вдруг покраснел, как разрезанный арбуз, встал и ушел, крича во весь голос: «Нечего вам соваться... Большевики — большое и сильное государство. Не ввязывайтесь, если вас не трогают...» Я проверил: ишан Халфа сел на лошадь и уехал со всеми своими... Не захотел, чтобы его позорил Ибрагим. Ну да у Ибрагима руки короткие. Ишан Халфа не меньше имеет воинов.

— Ладно. Ишан Халфа не пойдет сейчас против нас. Ума у него больше, чем у Ибрагима. Ну, а остальные, конечно, полезут. И, по-видимому, скоро.

— Полезут. И снова прольется кровь невинных.

— Вот видишь. Ты еще болтаешь: не хочу охранять эмирских баб.

— Великая просьба, товарищ командир!

— Нет уж. Раз ты забрался в Кабул, твое место при эмире... Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Чтобы через неделю... нет, — он перелистал страницы перекидного настольного календаря, — вот здесь помечу... Я получу от тебя точные сведения, о чем думает и что говорит их светлость эмир, с кем он встречался из англичан... Ведь ты сам сообщал нам, от кого и когда он получает субсидии, как он якшается с итальянцами, с турками, с французами, кто приезжает из Лиги Наций? На то ты там и сидишь. Ты еще смеешь думать, что сбежишь... Ничего подобного — сумел влезть в доверие и действуй. Только осторожно, не попадись. Желаю — ни пуха ни пера, дорогой... Обнимемся на прощание.

XVI

Голос, ее нежнее шепота

жизни и сильнее

крика смерти.

                Санхи

Приход ее для него был слаще выздоровления от смертельного недуга.

                Кабадиани

Чистенькая, вылизанная до глянца глина дворика — можно щекой приложиться, не запачкаешься. Жук постыдится пробежать, не снявши кавушей. Супа, тоже глиняная, оштукатуренная искусно, даже не поверишь, что это глина, а не полированный мрамор. Золотом отливающие берданы, циновки из расплющенного камыша, красная кошма с орнаментальными разводами морковно-оранжевого цвета. И поверх ватные одеяла-стеганки, и валики-ястуки такие удобные, если во время разговора подсунуть их под локоть. И плотная тень от гущины круглой кроны карагача. А когда от зеленоватой воды хауза лицо обвевает прохлада даже в полуденный зной, когда перед тобой в фарфоровой касе шурпа со слоем бронзового жира и в руке лепешка, пышущая жаром тандыра, тогда в голову не полезут мысли даже о бихиште — рае.

И к чему? Когда тут, посреди знойной пустыни, после яростного треска винтовдк и лязга клинков ты в тенистой прохладе вдыхаешь запахи роз и райхона. А за дастарханом сидит красавица, опираясь точеным локотком на ястук. Перед ней белая фарфоровая каса с шурпой.

Вокруг этой гурии рая мечется поэт и летописец Али. Он прислуживает, - В голове его сумбур. Мчатся обрывки мыслей.

«Подлинная пери... Разве сравнить с ней моих жен?..

Прекрасная Наргис!.. Или мир перевернулся?..»

Нет, она не эфемерное видение... Наргис сидит, за дастарханом и крошит белую горячую лепешку в шурпу.

Поистине она, Наргис, пери! Такая желанная, такая близкая и безумно далекая.

Обречен, о влюбленный,

На безумные страдания!

То, что она говорила, с трудом доходило до его сознания и даже пугало.

— А вы какой-то деревянный! — вдруг прервала она сама себя и улыбнулась.

— Что изволили сказать? — встрепенулся он.

— Говорю, говорю, а уши ваши словно воском залеплены.

— Ваш приход. Ваше появление, о несравненная!

— О чем вы, Али? Или вы не поняли, зачем я здесь? Так слушайте же: братец Мирза разве не объяснил?.. Он же послал вас договориться со мной. Сам не мог приехать, — он ранен. В записке, что мне передала старуха, указано, где мы с вами встретимся. И вот я приехала.

Но Али только закатывал глаза, прижимая руки к сердцу, и бормотал нечто возвышенно-поэтическое.

Она странно усмехнулась:

— А вы, мой поэт, вижу, не изменились. Или вы вообразили... Нелепость. Вы не знаете, что такое — «подковать осла Карима?» Дать взятку. Вы, значит, тот самый Карим, а? Длинноухий. И вы вообразили что я взятка. И вы могли хоть на минуту подумать, что меня пошлют в виде взятки, вы, который твердили о высоких чувствах годы!

Она отчаянно прижала ладони к горящим румянцем стыда щекам:

— И это могли подумать вы, поэт Али, сочиняющий прекрасные газели. Видно, вас не проймешь. Соловей живет в благоухающем саду, а филин в развалинах. Всяк строит себе жилище по своему желанию...

Поэт и летописец Али так мечтал о встрече с ней, еще со времен Матчинских событий... но не о такой встрече. Горечь, злость, ревность просто душили его... Опять Мирза, но уже не похититель. Она сама хочет вернуться к Сеиду Алимхану! Он никогда не думал, что она такая.

Какая? Прекрасная. По-прежнему совершенная по красоте и привлекательности. Его взгляд скользнул по ее стройной фигуре — образцу совершенств — и задержался на талии. На тонком пояске он увидел небольшой кинжал — дамасский, с серебряной ручкой, в изящных кожаных тисненных арабским узором ножнах.

Гурия проследила его взгляд. Надменная улыбка чуть вздернула ее губы:

— Окажись бесплодной взятка для осла Карима... можно поиграть кинжальчиком. А? Неплохо все задумано?

Наргис поставила касу на дастархан и вскочила. Али остался сидеть и любовался ею. Все прошлые чувства всколыхнулись в его душе. Он никогда не переставал любить ее.

— О, — протянула она, — вы все тот же! Вы все такой же... доверчивый... К вам приходят враги, а у вас даже нечем защититься от них...

— Это вы, о божественная, мне враг?

— Мужественному человеку нужно сильное сердце... А у вас? Ваши враги, господин поэт, подобны львам. Прогневите их, и голову оторвут. Поостерегитесь! Куда змея не поползет, а ёж ей навстречу.

— Поразительно! Это, значит, по-вашему, что вы, Наргисхон — змея, а я ёж... О прелестная змейка души моей, клянусь, вам нечего опасаться. Хоть вы и говорите, что вы враг мне, но я никогда вашим врагом не сделаюсь, даже если замахнетесь на мое нежное сердце сотней кривых ножей...

— Перестаньте... Я серьезно. Степь полна скакунов на конях с широким крупом. У всадников остро наточенные сабли. Ваши оголтелые курбаши рыщут в ярости. Они подобны тому шейху, который целует в лобик дитя и тут же стреляет в его мать... И я здесь. Я красива, я огонь... Студня из меня не сваришь. Никто, даже пророк, не устоит передо мной. Так вот к делу... Времени у нас нет. Что поручил вам передать мой братец Мирза? Как он думает переправить меня через Амударью?