Чайханщик суетился, но у него презабавно отвисла челюсть. Он недоумевал.

— Странный человек, хозяин этой дорожной чайханы, — сказал Мирза.

Он пришел уже в себя и, видимо, решил соответствующим образом представить все в нужном ему свете.

В первый момент Мирза был ошеломлен. И не только пуля из «смитвессона» Алаярбека сразила его, самая встреча с доктором и проводником Алаярбеком потрясла его. Встретиться с людьми, с которыми он не имел никаких шансов встретиться здесь в горах Баба-тага, с людьми, которые должны были бы находиться в тысяче верст отсюда, с людьми, которые знали всю его поднаготную.

Какое стечение случайностей! Он, Мирза, один в пустыне. Сопровождавшие его йигиты сбежали. Да и Мирза, будь даже при нем йигиты, никогда не посмеет поднять руку на такого человека, который когда-то в детстве воспитывал его в своей семье как сына. Схватился же он за кобуру, потому что сразу не узнал доктора.

Но прежде всего надо выяснить отношения.

— Не затрудняйте себя, мой отец, догадками и предположениями об этом чойчи — самоварщике. Ничтожество, глупость. Он немного джинны — безумец, странный человек... Странные взгляды и вкусы. Они только кажутся людьми. Про таких говорят: «Не ест курдючного сала. Близко, говорит, от бараньего зада». Ну и болтает по-обезьяньи или по-попугайски. Не слушайте его.

Доктор пожал плечами:

— Трудно, дорогой мой, не слушать. Голос — иерихонская труба...

— Раз только один... заезжал в эту чайхану. Сами видите, дрянь, а не чайхана. Заехали сюда знатные, почтенные люди. Удостоили вниманием этого дурака чайханщика.

— А кто заехал? Вы не знаете?

— Да разные. Вот один гм-гм... сам Ибрагимбек с генералом турком. Чойчи ухом зацепил слова запомнил те имена и повторяет их нужно или не нужно...

— Лучше скажите, Мирза, как народ? Что думают дехкане, каранды, батраки?

— Народ, что?

Мирза замялся и за него ответил сам Иван Петрович:

— Я и сам знаю. Народ Кухистана не хочет войны, не хочет воевать за зеленую тряпку, именуемую знаменем пророка. Народ отлично знает, кто у него враг, кто друг.

Доктор замолк. Он думал под невнятный лепет Мирзы.

Мысли были невеселые. Сказывалась усталость. Почти без отдыха Иван Петрович в сопровождении Алаярбека Даниарбека проделал верхом изрядный путь по пустынной степи и выжженным солнцем холмам.

«Этот Мирза не понимает простой истины: «Перехитрил себя волк, свой хвост съел». Что с ним сделал, со способным мальчиком, господин муфтий. Десять лет дурмана и шариата. Десять лет юношей, а теперь зрелым мужем он шагает... нет, семенит ножками вспять, наперекор истории. Мирза захлебывается до сих пор в болоте суеверий и предрассудков».

Иван Петрович тяжело поднялся с паласа — он очень устал и годы сказывались — и принялся застегивать серебряные, еще царских времен пуговицы кителя.

—Едем! — приказал он Алаярбеку Даниарбеку.

Иван Петрович стоял, освещенный заходящим солнцем, и под лучами его выявилось, что и китель потерт, и порыжевшие сапоги совсем ветхи, и фуражка старая, только красноармейская звезда блестит на околыше как новенькая.

И Мирза не мог взять в толк, почему этот человек, всю свою жизнь исцеляющий людей, спасающий от слепоты, не имеет дорогого суконного костюма. Всегда он только и думает, как помочь людям, и все делает своими натруженными, черными от загара руками.

И в несвойственном, казалось, Мирзе порыве он вдруг приник к этой черной руке. Осторожно высвободив руку, доктор сказал:

— Едем!

— А что с ним, с Мирзой, делать? — спросил Алаярбек Даниарбек.

— Нам не по пути. Он же едет своей дорогой — мы своей. Эй, чойчи! — окликнул доктор чайханщика.

Чайханщик подбежал:

— Ляббай! Я вас слушаю!

— Вот вам расчет, — сказал доктор, вкладывая в руку чайханщика кредитку.

— Нет, нет.. Не ломайте нашего мехмончилика... Будьте благословенны.

— У вас есть жена, дети? Купите в Душанбе что-либо из одежды. Скоро зима, а ребятишки, наверное, босиком бегают.

Он даже не оглянулся, не посмотрел, что делает Мирза. Какое-то щемящее ощущение теснилось в груди.

А Мирза сидел на краешке помоста на полосатом паласе, по-турецки поджав под себя ноги, приложив руку к груди и смотрел вслед всадникам, болезненно моргая красными веками.

Вдруг тонкие губы его шевельнулись:

— Отец мой едет в Кабул... Зачем? А если бы знали о Наргис... Что она здесь, близко, ждет только меня, чтобы переправиться через Аму. Уехали бы вы так? О, мой доктор... великой вы души человек...

И вдруг совсем уж недобрая усмешка возникла на его губах:

— А пулю-то выпустил ваш человек. Вот она разбила мне грудь. Разве такое забывается! Будь ты проклят, Алаярбек. Так ты тоже едешь в Кабул. Посмотрим... И этот мужлан едет в столицу афган! О! Мы еще не

рассчитались с тобой за санитарный вагон... за Сибирь.

Мирза спохватился и замолчал. Он никогда не позволял себе так много говорить, да еще сам с собой... вслух.

XV

В верховьях источник перегородить проще простого.

Когда же ручей становится полноводным, через него не переправишься и на слоне.

                                              Саади

Страсти подобны пламени, сжигающему горы и долины, словно соломенную подстилку.

                                 Мердавидж

Толстое, щекастое лицо Баба-Калана скривилось в жалобной гримасе. Было даже смешно, что такой могучий богатырь чуть ли не хныкает. Он молчал, но всем своим видом, прижатой к животу рукой, умоляющим взглядом карих добродушных глаз, взывал к снисхождению...

Георгий Иванович хмыкнул:

— Меня не разжалобите... Это эмир мог, как это ни невероятно, поверить в твое раскаяние. Или он не разглядел, что ты из себя представляешь, или уж слишком ловко ты разыграл из себя обманутого, введенного в заблуждение простака.

— Он уверился, что и мусульманский дивана — юродивый... Ну не в этом дело, — вдруг совершенно иным тоном заговорил Баба-Калан. Лицо его посерьезнело. — Поверить он поверил. Но он очень хитрый и коварный, хотя верит в клятву на воде и священном писании...

— И ты поклялся.

— Да, мы дали клятву, что ненавидим и покараем большевиков и всех кяфиров и мы делом доказали клятву... кровью...

— Чьей?

— Мы не палач... Палач зарезал человека. И по приказу эмира я должен был смотреть... А эмир приклеился глазами к моим глазам...

— М-да! И что же?

Вскочив, Баба-Калан распахнул с силой халат и со стороны произнес:

— И я сделал усилие... страшное усилие... И из моего сердца не вырвался стон... И мои глаза остались холодными, как снег... И я не потерял лица... Проклятый эмир сказал: «Разрешаю служить мне».

— Наивная логика... Эмир не может поверить, чтобы человек, рискуя головой, мог бы пролезть во дворец, если бы не жаждал сытой дворцовой жизни... Ну, тем более, отправляйтеся тогда обратно, дружок.

— Кто принес письмо?

— Все тот же старец.

— Но ведь он только что... неделя не прошла... Что он, летает?..

— Не летает — ходит. Ноги горца, сердце горца, дыхание горца. Но письмо важное... сверхважное. Почитайте!

Георгий Иванович положил на шершавые, плохо выструганные доски листок бумаги с ладонь величиной, исписанный арабскими письменами. Баба-Калан взял листочек своими огромными пальцами и уткнулся носом в письмо.

— М-да, надо ехать... к нему самому. Все идет от него. Пока он там, у себя в Кала-и-Фату, конца не увидим безобразиям. У него деньги... много денег. У него отары каракульских овец. У него друзья англичане. Позвольте еще раз взглянуть, — он снова начал вчитываться в текст письма.

— Видали, товарищ комкор, какой жук! «Подготавливаемая Ибрагимбеком и Ишаном-Халифом под руководством... смотрите, — под руководством... ингли-зов новая мысль об образовании Бадахшанского эмирата, где можно было бы собрать силы для похода на Бухару, уже не туман, не воображаемый мираж. Эмир послал «буйрук» с подписями и печатями Ибра-гимбеку, благословляя поднять зеленое знамя джихада против большевиков. Ибрагимбек собрал тысячи сабель, а инглизы прислали ему четыре пушки и сколько-то пулеметов. Двух своих курбашей, не пожелавших идти через Амударью, Ибрагимбек приказал раздеть, вымазать малярной краской и провезти задом наперед на паршивых ишаках в посрамление по улицам города Мазар-и-Шерифа.