У самых ворот в эмирскую купальню громоздились тела убитых.

Обыскивали, обшаривали все помещения караван-сарая и эмирского курорта. Нашли убитых бойцов. Их отнесли в малый дворик и покрыли полотнищами из шелка, обнаруженными в старой змирской кладовой.

С болью в сердце комиссар все еще искал повсюду смелую разведчицу. А вдруг все-таки ее не увезли.

— Абдукагар ушел в Красные пески... Где его найдешь?! — говорил Баба-Калан, когда они скакали по утренней пыльной дороге на север,— Он — жаба. Всадников с ним осталось совсем мало. Его голову ценят не дороже, чем петух ценит головку зеленого лука... Он залезет под камень. Выжидает. Не первый раз. Но я достану его и из-под камня. Он мне поплатится за все...

Баба-Калан не поверил поэту и летописцу Али, который считал, что его тень, господин советник самого

Сеида Алимхана, по всей вероятности, убит в ночной схватке в караван-сарае...

Они скакали во весь опор. Погоня продолжалась. Ветер пустыни бил им в лицо. Плохой ветер, сухой, с мириадами песчинок, больно бивших в лицо.

Не верил Баба-Калан словам ляганбардора — подхалима Али. Он требовательно допрашивал его, не стесняясь хлестнуть его по спине камчой. Он подозревал в этом приторном красавце ловкого интригана, умеющего все ухватить, устроить, всюду попасть, залезть, обернуться. Такие водились в махаллях Бухары.

— Водит и водит нас, как тюячи-верблюжатник водит за веревочку с палочкой, продетой в нос верблюда.

И Баба-Калан принимался выразительно чихать и фыркать совсем по-верблюжьи.

А на поспешных привалах — надо же покормить, напоить загнанных безумной скачкой коней в такую жару! — ляганбардор Али как ни в чем не бывало вытаскивал из глубины кармана книжку в бархатном переплете и принимался химическим фиолетовым карандашом записывать что-то...

Когда в Карнапе Али схватили, комиссар не счел нужным отобрать у него эту книжицу. И сейчас он не позволил Баба-Калану сделать это.

— Он шпион. Мерзавец-пройдоха!

— Из пройдохи получается самый хороший шпион. Но не трогайте его. Пусть пишет.

— Проклятие! Он пишет по-арабски. А у меня в дивизионе нет ни одного грамотея, кто разобрал бы его коранические закорючки...

— Ничего... Я прочитаю...

Но комиссар Алексей Иванович не стал отбирать записную книжку у поэта Али, пока все листки ее не оказались исписанными почти до конца.

Али спрятал книжку, когда началась перестрелка с Абдукагаром, прижатым в ущелье близ Гузара.

Кагарбеку дорого обошлась его карнапская авантюра. Он зарвался, возомнив себя могущественным беком, несмотря на то, что под Карнапом он потерял почти всю свою шайку.

Планета Сатурн,

как бы высоко она ни стояла.

Солнцем не будет.

Звезда, не взойдя, сорвалась.

VI

Мужи войны и не помышляли ни о зубах льва, ни о клыках слона, ни о когтях леопарда, ни о пасти крокодила.

                                         Низами

Никто не сомневался в опытности проводника Мер-гена. Но что он мог поделать? Двое суток йигиты Кагарбека затягивали отряд в пески.

Желтый зной. Раскаленное солнце в зените, ни былинки, ни капли воды. Бойцы вопросительно, с мольбой поглядывали на Мергена. Сами они еще терпели, но кони выдохлись, сдали. Коней надо поить хоть раз в день. Иначе конь не конь. Иначе слезай с седла и превращайся в пехоту. А какой кавалерист хочет, чтобы ему сказали: «Пехота, не пыли!»

И еще обиднее из душного ада, из раскаленной печи, где, казалось, от жары глаза лопаются, смотреть издали на зеленую полосу призерафшанских обильных тенью и водой садов.

Губы потрескались, языки распухли во рту, не ворочаются. Мерген не позволил пить воду из попавшегося, наконец, плохонького колодца. Он склонился над черным зевом, втянул ноздрями прохладный воздух и поморщился.

— Яд там. Отравили воду.

Красноармейцы матерились. Кони понуро стояли и прятали головы в свои короткие тени. Ветер не приносил облегчения: ветер дул из Кызылкумов, а в Кызылкумах в это время года еще жарче, чем на холмах. Вот подул бы ветерок со стороны Зарафшана.

Кто-то из красноармейцев сказал:

— Абдукагар нарочно загнал сюда — от жажды погибать.

— Разговорчики!

Комиссар не допускал нарушения дисциплины даже в самых трагических обстоятельствах. Гибель от жажды, конечно, худшая из трагедий, но без разрешения боец не имеет права поднимать голос.

— Разговоры! Кони не имеют голоса. За коней бойцы говорят... Плохо. Очень плохо. И вот рядом, не очень далеко, внизу, красота и прелесть долины. Близок локоть, да не укусишь. Говорят, умирающему от жажды можно утешиться, наслаждаясь зрелищем садов. Умирающим от жажды видятся миражи — полноводные озера и свежая зелень садов. Рай у мусульман арабов — тенистые лужайки и журчащие струи, а потом уже еда и гурии. Вода! Ужасно хочется пить.

Они изнывают от жажды, а неподалеку — знаменитый Согд.

Красота и прелесть самаркандского Согда настолько известна, что нет никакой надобности рассказывать о них...

Кто это говорит? А, Мерген-проводник. Он страдает от жажды не меньше других, но молчит. Он водит их по горам и степям и совсем не виноват, что отряд попал в засаду. Пуля уже нашла Мергена. Вон у него рука замотана у локтя бинтом, темным от сукровицы. И к жажде Мергена добавилась боль от раны. Мергена, видимо, лихорадит. Рана наверняка воспалилась. Пуля, кажется, задела кость. Но Мерген и не думал проситься, чтобы его отпустили из дивизиона. Напротив, он сказал командиру:

— Помогать надо. Дорогу искать. Сила еще есть.

Мерген силен и могуч не только телом, но и духом.

Несмотря на то, что он страдал от раны, от жажды, он еще подбадривал бойцов.

— Стемнеет и поедем к воде. Сейчас не надо. Аб-дукагаровцы стреляют здорово. А ночью пули пойдут к звездам. А мы пойдем к воде. Воды много в арыках. Есть в Лоише ключ. Вода, ух, какая холодная! Зубы выскакивают от такой воды. У нас, у узбеков, есть такой поэт — Хафиз-и-Абру. Про наш Зарафшан он пел:

По обеим берегам Зарафшана

Сплошь шумят сады.

Кругом пашни, населенные места.

И цветут луга.

А золотые плоды

Здесь лучше, чем в других

местах.

Зарафшан, Зарафшан!

Я люблю тебя!

Во всех домах,

Во всех жилищах

Есть текучая вода.

Зарафшан — жители твои

Известны своим гостеприимством.

Заходи, странник,

Заходи, воин!

Я напою тебя из белой

касы

Холодом воды из источника!

Солнце палило и палило. Кони протягивали головы в сторону зеленого, многоводного Согда и жалобно ржали. Ржание их походило на стон.

Боец-связист Матраков почти потерял сознание от слабости. Он бредил. Ему казалось, что идет российский дождь — открытым ртом он будто ловил воображаемые капли воды.

— Подтянем излишек длинных поводков,— говорил Мерген. — Нельзя спускать поводья, нельзя ходить. Лежите. Силы тратить не надо. Скоро солнце пойдет к краю земли, а мы пойдем к воде.

У Алексея Ивановича нога заплетались от слабости. Он посмотрел на бойцов. Да, не только Матраков был плох. У многих от слабости руки висели словно плети.

— Слушать мою команду! — вдруг прокричал Баба-Калан.— Оружие осмотреть. Почистить! Скоро в бой!

Все зашевелились. Загремели в знойной тишине пустыни затворы. Залязгал металл.

Что значит команда? Призыв к действию. Откуда у людей и силы взялись?

— Правильно,— тихо сказал Мерген.— Почему рабочий человек жив остается, где байский сынок помрет? Потому что рабочий, чайрикер, батрак кетменем землю всегда копает. Мешки поднимает, грузит. Быков пару на пашне погоняет. Уходит и приходит... Ой!.. Ой!.. К голоду и жажде привыкает. Глину ногами месит, пахсу складывает, огонь в очаге разжигает, пищу себе сам готовит. Потому руки и ноги у батрака железные, горло луженое, желудок верблюжий. По десять дней без воды обходится. Тут у нас байских сынков нет?