А каковы же наши цели? Николай доверил мне принимать новичков, потому что он-то был русский и не хотел говорить о наших целях.

— Что вам у нас нужно? — спрашивал я тех, кто приходил. — Вы хотите бить немцев? Считайте, что немцы уже разбиты. Мы не много можем добавить к их поражению. Таких, кто не знает, какой должна быть наша страна после войны, нам в отряде не нужно.

Так нам удалось заложить хоть какой-то фундамент для того, что будет строиться здесь после войны. Среди нас не было коммунистов, только Красный Лойзик, но он был единственным. И я не был еще членом партии, но эти ребята будут когда-нибудь коммунистами, они будут хорошими коммунистами, верными борцами за идеи партии.

Разумеется, мы не на все вопросы могли ответить. Крестьяне спрашивали: как будет с землей? В этих вопросах ясно чувствовалась нацистская пропаганда. Да разве мог я ответить на все?

— Вы Димитрия спросите, он вам все объяснит, — советовал я, когда не мог ничего сказать. Им там многое уже известно…

Мне казалось, что для решающего послевоенного времени, когда, кроме опьянения свободой, откроется немало подлости и появятся из всяких дыр разные там сомнительные господа, что для этого времени мы подготовили несколько человек, которые будут знать, где их место и что им делать.

Вот шагает впереди небольшой отряд, и в нем разные люди.

У одного на плече два фаустпатрона, у другого две винтовки, а весь отряд несет по очереди два восемнадцатикилограммовых немецких пулемета. У одного партизана теплая куртка, у иного и того нет, но все отрядные франты украсили свою грудь пулеметными лентами, у кого на голове шапка, у кого берет, у кого кепка со сломанным козырьком, у меня голова непокрыта… Впереди — Петер, он даже элегантен, элегантен от природы и даже в таких условиях он сохранил свое изящество. Черная шапка надвинута низко на лоб, темно-синие штаны и куртка, мягкие сапоги, пестрый галстук, два пистолета, черный крылатый плащ. Шаг у него пружинистый, кошачий, он черноволос, нос орлиный, он горяч, как огонь, но ничего не чувствует, этот серб. Два раза схватили немцы его на родине, и оба раза он ушел от них, второй раз уже здесь, в восточной Моравии.

Мы шли, не произнося ни слова; мысли наши были в Плоштине, каждый унес с собой печаль расставания, каждый сомневался еще, правильно ли поступили мы, оставив хутор без защиты. И Петера мучили, как видно, невеселые мысли. Стараясь отогнать их, он приказал:

— Песню!

Мы запели. Когда кончится война, сразу появится очень много военных и партизанских песен, целые серии песен, уже сейчас по радио передают первые, со временем станут утверждать, что впервые прозвучали эти песни у партизанских костров. Но у партизанских костров не сочиняли песен. И в этот раз мы запели самую глупую из всех песен, какие я когда-либо слыхал, а пели мы ее чаще всего.

Митя, правда, знал другие песни, длинные, чарующие, горестные: о казаках, попавших в турецкую неволю, о соловьях, которые тревожат солдат и не дают им заснуть.

Все мы посмеивались над Димитрием, ведь он не убил ни одного немца, но это было неправдой, он убивал, его песни убивали. Когда всем было плохо, так плохо, что хуже нельзя, его мягкий чистый голос отгонял нашу тоску, мы поднимали голову, даже малодушные набирались новых сил, все снова становились уверенными и сильными. Он запел, когда мы опускали в землю тело Николая, запел о соловьях, Митя, наш соловей.

Мы остановились на холме. Оглянулись. Внизу лежала Плоштина — двадцать домов, теснящихся на краю леса, двадцать деревянных хижин, кое-как построенных на бугристой почве. Сколько раз отсюда, с холма, я смотрел на Плоштину. Деревня всегда казалась мне лохматой. Лохматая Плоштина. Возле каждого дома небольшие, но сильно заросшие садики, обнесенные заборами, круглые крыши, крытые черной дранью, небольшие окошки; летом, наверное, на каждом окошке цветы. Ручей делит Плоштину на две части, у ручья частые заросли вербы. Ухабистая дорога сбегает под откос и вьется, вьется между большими валунами. Вот такая она, старая Плоштина, она от века такая, такие же в ней дома, такая же трудная жизнь, такие же люди.

Ну, прощай же, Плоштина, прощай, наша земля. Прощай, матушка Рашкова, прощай, старик Зиха, до свиданья, Андела, до свиданья и другие, лучшие, послевоенные времена. Мы стали вам родными, люди Плоштины. Целые месяцы вы кормили нас, давали нам приют — за что? За какие благодеяния? Кому представите счет после войны? Одни заботы — все ваше достояние, и все же вы сумели отдать нам все. А заботы останутся вам. Больше ничего.

Эй, люди Плоштины, хуторяне! Что сделали вам немцы? Они не беспокоили вас, не знали ничего о вашем существовании. Ваших сыновей не угоняли в Германию, ваших дочерей не бесчестили, вас не сажали в тюрьмы за не сданные в фонд «Великой Германии» продукты, не отнимали у вас скот, пашню, крышу над головой. Не была занесена над вами секира палача. Зачем вам понадобились партизаны? Почему вы не указали на дверь первым русским, что постучали к вам? Почему не испугались, что их найдут у вас немцы? Почему не донесли вы, что в вашей деревне скрываются бандиты?

Вот стоят они, молчат. Смотрят нам вслед. Тишина. Только ветер колышет высокие кроны. Но и молчание полно смысла, молчание — это ответ хуторян, неразговорчивых людей, такому ответу научила их жизнь. Кто захочет, кто сумеет понять это молчание — поймет много…

Вот что сказал нам этот безмолвный прощальный хор: «Здесь родились мы и здесь умрем. Наша это земля, никто лучше нас не знает, что такое земля… Мы не можем, не хотим жить без нее. Если победят немцы, они отнимут нашу землю. Русские же оставят нам ее. Нам говорили это и Николай, и Димитрий, и Гришка, мы верим этим людям. Николая похоронили в нашей земле. Идет война, а на войне умирают. И мы люди, и мы можем умереть на войне, если придется».

Более полугода жили партизаны в Плоштине. Сначала совсем немного партизан, всего только шесть человек русских, троих из них больше нет. Партизанам нужна была еда, лекарства, тепло, они и самогоном не брезговали. И никто ничего не знал. Не знала жандармерия, не знали немцы, не знали крестьяне из деревень, что расположены в горной долине, хотя они-то знали. Плоштина была спокойна, в Плоштине было тихо. Тишина была в Плоштине, и никто о Плоштине не говорил.

Каждый день хуторяне отправлялись в рискованные походы за мукой, сахаром, мясом, каждый день на волоске висела их жизнь. По воскресеньям женщины ходили в костел и молились о том, чтобы отвратить все зло, молились за все доброе. А добра-то на хуторе всегда было немного, зла — много, и оно было сильно. Но никто ничего не знал… Тихо было в Плоштине, и о ней никто не говорил.

В деревне немцы убили пять человек, пять молодых партизан. Какой-то Конечный, бедняк, конюх, шатался ночью по деревне и увидел, как в корчму проскользнуло несколько подозрительных теней. Задыхаясь, прибежал Конечный к старосте.

— Немедленно вызовите жандармов, в деревне бандиты!

Староста не хотел звонить жандармам.

— Ты это напрасно, — говорил он, — неизвестно еще, кто это был, а может быть, и немцы…

— Если не станешь звонить, я сообщу, что ты помогал партизанам.

Так это произошло. Какое дело было Конечному до того, кто ходит ночью во время войны по деревне? Что ему было до того, что в корчму вошли незнакомые люди? Он хотел выслужиться перед немцами? Но для чего? В то время еще Франк не ассигновал миллион протекторатских крон на борьбу с партизанами, не оценили еще тогда наши головы. Никто из «бандитов» и близко не подходил к дому конюха, он мог бы спокойно спать, никто бы не помешал ему. Ведь к нему не относился немецкий приказ, который прикреплен был на стене дома старосты: «Любая помощь вооруженным бандитам карается уничтожением всей семьи».