— Я не понимаю, какая тут может быть связь. Она знает, за что все это. Ну, а Маху? Он-то за что?
— Ты ищешь только высоких побуждений. А как же с низменными? А извращенность, доведенная до крайности в условиях немецкой оккупации? Знаешь ты, сколько людей в этой стране погибло только из-за комплекса Герострата?[31] Ты знаешь, сколько людей в течение шести лет, в этой атмосфере молчания, в этой безвоздушной среде, в вынужденном бездействии способны совершить любую подлость, только бы прославиться? Что знаем мы о Маху? Какие страсти движут им? Чего ему надо? Ты думаешь, он скажет тебе когда-нибудь? Ничего не скажет. Это он играет с нами, а не мы с ним.
Мне показалось, что он соглашается со мной. Он тяжело вздохнул… Чертовщина какая-то.
— Ты думаешь, мы можем решиться убить двоих ни в чем не виноватых?
— Нет, не можем, Николай. Но что же нам делать?
— Нужны доказательства. Доказательства. Они люди и жили среди людей. Ты пойдешь в Злин, Володя. Впрочем, идти нужно не только поэтому…
Я обрадовался. А не слишком ли открыто я обрадовался? Не подумал бы Николай, что я спорил с ним только для того, чтобы привести его к этому решению. Не объяснит ли он мою непримиримость тем, что я давно уже не видел Марту, истосковался по ней? Я не видел ее с той самой поры, как мы встретились на вилле Кубиса. Может быть, она нарочно не приходила в Плоштину или были иные причины? Ну и пусть, пусть думает, что хочет, я ведь только человек. Когда нужно идти в Злин? Сегодня? Ох, хорошо бы сегодня…
— Когда?
— Послезавтра. Завтра мы займемся приготовлениями. Пора уходить из Плоштины…
— А не будет поздно, Николай? Ничего не случится до послезавтра?
— Эх, ты, — засмеялся он. — Думаешь, мне самому не хочется отпустить тебя как можно раньше? Сейчас же?
— Ну ладно, — я старался скрыть смущение.
Как же я люблю этого русского! Как понимаю его и как он угадывает все, что творится во мне!
Тех двоих поручим Фреду. И пусть он не выпускает их из виду ни на минуту.
Но в назначенный день я в Злин не пошел. Уже не требовалось. И тоска по Марте похоронена была в самых глубоких тайниках сознания…
— Завтра скажу, чтобы перевели меня в общую палату — сказал я Элишке, зорко следя за тем, как она станет реагировать.
Она пожала плечами: пожалуйста. Ее меньше всего интересует, скажу я или не скажу. Ей все равно. Она отдохнет, достаточно натерпелась со мной. Если бы все больные были как я, врачи и сестры с ума бы сошли. А между нами все кончено. К счастью, ничего и не было, но все кончено…
Все это я мог прочитать по ее лицу, это сквозило в каждом ее движении, когда она торопливо, сурово сжав зубы, наводила порядок в палате, стараясь не глядеть на меня. Она была очень хороша, когда быстро и легко ходила по комнате с гневным лицом, со злым блеском синих глаз, каждый шаг ее напоминал мне: «Ты калека, а я, смотри, какая ловкая, видишь, как я быстро стираю пыль? Ты еще пожалеешь!»
Чистая, наивная, милая Элишка. Она такая опытная и ловкая, эта больничная сестра, хорошая помощница доктора Бразды. Все зло, которое липнет к человеку в больнице, не могло коснуться ее, больница не могла испортить ее, научить пренебрегать людьми, их слабостями, немощью, всем жалким и уродливым, что скрывает в себе человеческое тело, что она так часто видела без покровов.
Конечно, таких девушек на свете много, есть девушки красивее ее, милее, но они далеко от моей больничной койки, а она здесь все время. Похоже на то, что мне долго лежать здесь, эта больница — западня, хочешь не хочешь, придется примириться со всеми, кто здесь есть, каковы бы они ни были. Таков уж человек. И не может он долго оставаться равнодушным к красивой девушке, единственной красивой девушке, проводя недели в одиночестве, не будучи в силах пошевелиться.
Я знаю, достаточно слова, и она перестанет сердиться, подойдет ко мне, сядет, улыбнется. Вечная и непонятная история — как происходит сближение двух людей? Ничего удивительного, что человек в моем положении в конце концов влюбился бы в Элишку; ну а она? Ведь она не прикована к больничной кровати, много часов каждый день она проводит вне больницы, среди здоровых людей. Ведь они не то что я, эти здоровые люди. Невероятно, чтобы она никому не нравилась, чтобы не нашелся человек, который бы все сделал, только бы добиться ее. Странно все это. В последние дни я все время ловлю себя на том, что думаю о ней, хочу, чтобы она была рядом, но она приходила — и я выгонял ее, был груб, злил ее…
— А что пишет Здено, Элишка?
Она стала еще старательнее стирать пыль, делая вид, что не слышит. Меня это забавляло, мне стало любопытно, сколько еще будет она сердиться. Я больше не спрашивал — все равно она ответит…
И действительно, она не выдержала. Здено не пишет. Здено уже три дня как вернулся… Это должно было прозвучать победным кличем, но клич не получился.
— Я не знал. Отчего же вы не сказали? Разумеется, я не имею никакого права… Любовь — дело такое…
А нечего было говорить. У нее больше ничего нет с этим Здено.
Ну что вы, Элишка!
— Значит, конец любви, ну что же… Значит, она больше не нравится Здено, кто знает, кто нравился ему в Германии? И ей он не нравится — вернулся совсем другим; а может быть, такой же, а вот она — другая. Два дня как он приехал, а к ней и не подумал явиться. Она встретила его на улице совершенно случайно, они перебросились несколькими словами, но это был конец; ведь понимаешь, когда конец, когда все кончается, навсегда.
— Я иначе не могу, я не люблю его больше, слишком долго его не было, и мы стали чужими. Бывает же так. Собственно, у нас ничего и не было. Невыносимо было при протекторате, грустно; оттого и возникали такие вот случайные знакомства. Вы сами рассказывали о военной любви, которая для другого времени не годится. Может быть, и у нас так.
— А вдруг он не думает этого, вдруг ему не все равно?
— Ему-то ничего не будет. У него счастливый характер. Но что-то сделалось с ним в Германии, он переменился. Даже не явился, не пришел поздороваться.
Мне показалось, она очень рада, что он не пришел поздороваться.
В эту минуту она была чертовски хороша и женственна. Дурак этот Здено, что не пришел поздороваться. Я бы, наверное, пришел. Она такая чистая, у нее впереди вся жизнь, весь мир открывается ей.
Она поправила мне одеяло и задумчиво остановила взгляд на моих ногах.
— Да, калека я, Элишка…
Я сказал это вовсе не для того, чтобы вызвать ее жалость.
Но она рассердилась.
— Да замолчите вы!..
В ее лице появилось что-то новое, небывалое. Она вдруг склонилась надо мной и стала неотрывно смотреть на меня. У меня закружилась голова.
— Нет, Элишка… Нет, не теперь… не в больнице. Кто-то сказал, что больница — сад мучений… Когда я буду здоров, когда все это пройдет…
Она кивнула. Да, конечно… Но не заставляй меня долго ждать, потому что я сойду с ума; конечно, это нехорошо, конечно, это было бы только мучение, но и так ведь это мучение… Прикажи своим ногам, пусть они не будут такими. Это же твои ноги!
— Вот взгляни, — я протянул правую ногу, — она уже сгибается.
— А мне все равно… все равно, — тихо говорила она.
И у меня закружилась голова, все закружилось. Но она опомнилась, выбежала из палаты и вернулась не скоро. Я думал, она покраснеет, но нет, она держалась естественно, как всегда, только мне показалось, что она счастлива, что вся она переполнена счастьем. Она серьезно посмотрела на меня.
— Нам надо быть благоразумными, Володя.
Вот глупая. «Благоразумными!» Тут кончается всякое благоразумие, вся мудрость мира. Требовательными, строгими нам быть необходимо. Иначе все надоест нам, быстро и навсегда.
— Я рассказывал тебе про Ольгу?
Она вся сжалась. Про Ольгу? Что это еще? Смотри-ка, она уже прибирает меня к рукам, она бережет меня, охраняет от всего, что могло бы стать между нами. И эта ее забота не неприятна мне.
