— Повесите, что же еще? Я понимал, что и такой исход возможен. Только выбора у меня не было, — ответил он бесстрастно.
— Вы думаете, повесим, только и всего?
— Знаю я, на что вы способны, со мной однажды уже было это.
Он говорил так, как будто считал нас немцами.
— Стольких вы замучили, одним больше, одним меньше…
— Ты у нас по-другому заговоришь, негодяй! — прикрикнул Фред.
— Говорить не буду. Я говорю, только когда мне хочется, на вас мне плевать.
Теперь, собственно, самое время дать ему в зубы, так уж заведено у немцев. Но кто же из нас способен ударить? Ну, а если без этого — он тотчас же усомнится, что попал к немцам.
— Курите, Маху.
— Спасибо, не курю.
Неужели он смеется надо мной? Или мне только кажется? Или это просто у него манера такая?
— Вы умный человек, Маху, мы могли бы договориться. У вас есть возможность выпутаться.
— В Градишти мне говорили то же самое. И не старайтесь, я не свинья.
— Вы ведь не знаете, чего нам нужно от вас.
— Знаю. Вам нужно, чтобы я отправился дальше, нашел место, где скрываются партизаны, и сообщил вам. Государственный министр Франк ассигновал на поимку здешней банды миллион крон… Одно могу сказать вам: если я найду их, я с ними останусь.
Он говорил уверенно, убежденно. Но я не мог ему поверить.
Не нравилась мне эта история с самого начала. Он говорил уверенно, но, может быть, он и не поверил, что мы власовцы. Или поверил?
— Где вы встретились с Батей?
А, с этим… вчера в лесу. Он пожалел Батю, дал ему поесть. Так как и тот искал партизан, они пошли дальше вместе. Раньше они тоже встречались иногда на заводе.
— Мне кажется, он малость того… — Маху постучал себя по лбу. — Вы б не били его, и так он…
— А откуда у вас маузер, Маху?
— Я говорил вам. Меня вез гестаповец. Поездом. Железнодорожники убили его. Когда я увидел, что он мертв, я забрал пистолет и ушел в лес. Это было три дня назад, недалеко от Куновиц. Я сразу же отправился вас искать.
Значит, он понимает, что мы не немцы.
— За что вас взяли?
— За спекуляцию. Я имел дело с кожей. И речь шла не о пустяках каких-нибудь, за это виселица полагается.
— Вы, значит, саботировали?
— Все это слова. Теперь каждый, кто может, спекулирует. Я заведовал складом на кожевенном заводе, так что… сами понимаете.
— Так когда убили гестаповца?
— Три дня назад. В полвторого. Поезд шел из Куновиц в Злин. Гестаповец вез меня из Градишти, где меня арестовали. И обработали же меня, скажу я вам.
— Вы понимаете, что мы можем проверить все, что вы говорите?
— Сколько угодно. Я сказал правду.
Нет, я просто предубежден, даже зло берет. Мне не нравится его лицо, но сколько есть настоящих, честных людей, лицо которых может не понравиться. А у меня-то самого какое лицо? Тоже не всем, наверное, нравится…
— Вы сказали правду? Чистую правду?
Я все никак не мог успокоиться: в чем же все-таки тут дело?
— А маузер?
— Вы спрашиваете четвертый раз. И дался вам этот маузер!
— Я спрошу вас еще десять раз.
— Я взял его из рук мертвого гестаповца, которого убили кочегары. Труп лежал рядом со мной, не более метра.
— Какие системы пистолетов вам известны?
— Никакие. Я и с этим не умею обращаться. Но если человек попадает в такую переделку, все может пригодиться. Я думал, что здесь меня научат обращаться с оружием.
— Значит, вы и не знаете, что это маузер?
— Не знаю. Никогда не знал, что это такое.
— Вы знаете, что гестаповцы вооружены парабеллумами, а не маузерами?
Он взглянул на меня. Взгляд выражал недоумение.
— Я не знаю, что такое маузер; что такое парабеллум, я тоже не знаю. Никогда никакого оружия у меня не было, только обстоятельства…
— А детективы вы не читали? И бульварные романы не интересовали вас?
— Ясно, читал. Но что общего у этих книжек с пистолетом, с настоящим пистолетом?
Одно ясно, этот человек смеется надо мной.
— Вы говорите, не знаете, что такое маузер и что такое парабеллум. Хорошо. Объясните тогда, как попал в руки гестаповца армейский, офицерский пистолет, какими пользуются на фронте?
— Я не разбираюсь в этом.
Но я полагал, что разбирается, что слишком хорошо разбирается.
— Гестаповцы, Маху, маузеров не носят.
Он пожал плечами. Он благодарит за объяснение, человек должен учиться всю жизнь.
— Кое-что вам придется все же объяснить нам.
— Мне нечего объяснять. Я сказал правду. Возможно, то, что вы говорите, соответствует действительности. Возможно, таков немецкий воинский устав, но теперь вся немецкая организация трещит по швам, как и вся их образцовая система.
— А что вы знаете о вооружении немецкой армии?
Мне на мгновение показалось, что наконец-то он приперт к стенке. Но это было только мгновение.
— Не знаю ничего. Я только рассуждаю логически. Война-то кончается.
— Я не верю вам, Маху. Не верю, что арестовали вас гестаповцы в Градишти, что гестаповец эскортировал вас в Злин, что кочегары убили этого гестаповца, что вы отняли у него пистолет, каких гестаповцы не носят. Я не верю ни одному вашему слову.
Николай, против своего обыкновения, вмешался. Этот Маху произвел на него впечатление. Собственно, на меня он тоже произвел впечатление.
— Зачем вам идти к партизанам? Воевать против немцев? Вы сам говорите, что война кончается. Вы думаете, что без вашего участия нам не одержать победы?
— Я не нужен вам, но вы мне нужны. Я не могу один жить в лесу, в любом же другом месте рано или поздно они схватят меня. А мне необходимо расплатиться с немцами сполна.
Все было логично, все было обстоятельно, слишком обстоятельно. Он — точно змея, никак его не поймаешь. Если он и подослан к нам, то в своем деле разбирается получше нас. Мы ничего не можем доказать ему. Только где-то в подсознании загораются красные сигналы тревоги. Внимание! Опасность!
— Если бы вы могли доказать хоть что-нибудь из того, что рассказали. Маху, хоть что-нибудь!
— Я могу доказать вам, что был в гестапо. У меня имеются убедительные доказательства.
Так. Ну, решил я, попался. Сейчас он достанет из кармана документы и скажет, что взял их у мертвого немца, — это будет сопроводительный листок, ордер на арест; вот сейчас он это сделает, документы будут, конечно, подлинные; ну, докажи, докажи, дьявол, что ты был в гестапо…
Он доказал. Но не так, как я полагал. И снова оставил меня ни с чем. Куда там — я сам поверил ему. Он сбросил куртку, потом осторожно стал снимать рубаху. Спина его была — один сплошной синяк, вся в открытых ранах — это было кровавое месиво, а не спина. Ноги были тоже изранены.
Потом показал пустые пеньки — коренные зубы были выбиты.
— Вам что, и зад показать и пятки?
Нет. Довольно. Я успокоился, только удостоверившись в том, что раны были подлинны.
— Хорошо, — заключил Николай. — Ты должен понять нас. Маху. В нашем положении осторожность не бывает излишней.
— Ясно. — Он странно взглянул на меня.
В его взгляде было превосходство, насмешка, пренебрежение.
— Я позволил бы себе посоветовать вам только одно. Не выдавать себя за власовцев. Поверить вам может только такой человек, который гестапо и в глаза не видал. Если бы и заслали к вам провокатора, так вам его не поймать.
— Почему?
— А гестаповцы готовы к тому, что вы расставляете провокаторам ловушки. И расположение власовских отрядов немцам известно.
И правда. Мне эти комедии никогда не нравились. Но в самом деле — или у меня не все в порядке, или… Мое недоверие к этому человеку возросло еще больше. Он знает больше, чем говорит. А ведь он сделал верный ход. Ну, а что бы сделал я в роли немецкого шпика? Вел бы себя точно так же. Ведь это игра со смертью. Я восстановил в памяти весь допрос. Все, что он говорил, могло быть правдой, но могло быть и ложью. Его ответы были настолько четки, настолько безупречны, тут и комар носа не подточит. Ну, а Николай? Неужели он поверил?
