2. Привет, мой милый, ты один? А я ждала тусЫ, сходи в магаз, возьми в кредит дерьмовой колбасы, Возьми дешевого вина, салфеток и еще Того, кто убежал от нас, не попросивши счет, Возьми его, не говори, что он дурак. Постой, Ты проводи хоть до двери того, кто ждет мостов, Скажи ему, что нужен вам, ну, хорошо, и нам, Скажи – его тут ждет диван, пусть будет дотемна. Ах, не бывает дотемна, ну, пусть он будет тут. Пусть он останется у нас, пока не позовут. Нет, нет, поверь, он не любой, он брат или сестра. Мне просто страшно быть с тобой до самого утра. А ты клянешься мне все в том, что я гляжу во сне, И я не Бекки, ты не Том, все это Новый Свет, Ах, нынче не дают в кредит, не Англия, поди, Ни колбасы (прижми к груди), ни счастья впереди. Представь, что через двадцать лет, когда ты будешь сед, Залезешь в свой истертый плед – не Англия, мой свет, Все те же сны, подросший сын, усталая страна, Но вот дерьмовой колбасы осталось дохрена. Не говори, что он дурак – мы все ему должны, Не говори, что всем пора, мы чересчур нежны, Объятья голоса лишив, движенья – мастерства. Когда ты будешь чуть плешив – как опадет листва. Давай пройдемся, здесь, смотри, красивые дома, Вот здесь сверкание витрин, здесь – старая тюрьма, Вот здесь – приют, а здесь прибой, а здесь… ну, не пора. Мне очень страшно быть с тобой до самого утра. 0. И опять не сбылось – веселится плешивый доцент, Он в пижаме уже, с нежной челюстью в теплом бокале, Он уже посмотрел в Одиссее, что будет в конце, Но вцепляется в раму, как будто бы хочет руками Прикоснуться к фонтану, почувствовать слабую дрожь, Голубую сирену милиции, пьяную дуру, И еще как-то утром войти в непросохшую рожь И ловить там детей. И не думать, не думать, не думать. 0.1 И опять не сбылось. Остается красиво уйти, Сквозь железистый ноготь, сквозь челюсть он плачет во тьму: А теперь что ты скажешь? И где ты меня приютишь? И – представьте себе – ничего не мешает ему. Но какое-то марево нянчит его изнутри, Слишком мало рассветной зари, слишком много росы. И истерзанный бог, провожая его до двери, Говорит: очень страшно с тобой. Принеси колбасы. Посвящение Сион со всех четырёх сторон окружён долинами: на западе – долиной Гихон, на юге – Гинном, на севере и востоке – Тиропеон. © Поднималось солнце, безлучное и большое, И не то чтобы не было лучшего за душою, Ты и с худшим был бы рад, говорлив, смирен, Но, зовя его, ты не слышал в тоске ответа, На песке появлялись рисунки такого цвета, Что на счастье не увидишь в календаре. Поднималось солнце разлучное, но разлука Не бывает без цвета, вкуса, хотя бы звука. Пусть и горечь в ней, но и горечь имеет вес, Не имеет его лишь плоскость, вершина, точка. Только время уходит в песок, только камень точит, Только время ни грамма не весит в той синеве. Но ведь это и есть то счастье, в котором страшно, Где нельзя случиться умным, хорошим, старшим, Где ты есть единственный, то есть наутро вставший, То есть тот, кто ответит раньше, чем тот, другой, Золотой рассвет скользит невесомой ширмой, Здесь исчезла вершина, поскольку ты стал вершиной, Самый первый, самый нежный, самый нагой. Как сказать им, тем, кто остался, кто остается, Как испуганное сердце под горлом бьется, Как ты стал другим, никем для других не став. Как шуршит клинок, с утра возвратившись в ножны, Как скользит изумрудная ящерица в подножье, Как уходит в песок, как служит ему, как сложен Самый маленький Растрескавшийся Пьедестал. Про ангелов
Восьмого мая они просыпаются среди ночи. Старший из них говорит: «Черемуха зацветает». Средний из них говорит: «Чепуху ты мелешь». Младший шепчет: «Мама моя святая, Защити нас всех, пока ты еще умеешь, Неприкаянных одиночек». Она говорит: «Всё хорошо, сыночек». Девятого старший под вечер приходит черный, Говорит: «Там толпа, шли по головам, топтались по душам». Показывает ушибы и умирает. Средний будто кожу с себя сдирает, Воет волком, уткнувшись в его подушку. Младший плачет: «Папенька, ты ученый, Куда мы теперь без старшего? Ведь нам и не снился ни опыт его, ни стаж его». Отец отвечает ему: «Ничего страшного, Если что – спрашивай». Среднего ищут весь день и находят к вечеру, Во временном котле В ременной петле. Над его кроватью солнечный теплый след еще. Младший смотрит безвыходно и доверчиво, Спрашивает: «Мама, я буду следующим?» Одиннадцатого он просыпается, думает: «поглядим-ка», бережно сдувает с цветов пыльцу, что у нас нынче слышно? Завтра в прошлом году погибает Димка, Прямо в подъезде, лезвием по лицу. Завтра в прошлом году зацветает вишня. А сегодня солнце взойдет, солнце зайдет И ничего не произойдет. Двенадцатого он просыпается ровно в семь. Улыбается, ставит чай, начинает бриться. Успевает увидеть, как черемуха серебрится. Утро пахнет поджаристыми коржами, Отец выходит из спальни в одной пижаме. Мать говорит: «Не бойся, я тебе новеньких нарожаю». Входишь в тапки, выходя из-под одеяла, Что-то в этом есть от классических тех деяний, О которых так много было говорено. Если рано встаёшь, то в полдень бывает полдник. То есть речь становится чистой, почти не подлой. Я встаю в семь утра. И это, конечно, подвиг, Пусть не подвиг-подвиг, но в общем-то всё равно. Я встаю в семь утра. Это время начала света, Бог сказал Адаму: «Придумай, чем будет это», И Адам, не проснувшись, сказал: «Это будет слон». Он придумал слона разнеженными руками, Так спросонья и нас родители нарекали, Так случилась вода водой или камнем камень, Потому что чувство бывает первее слов. Потому что и слон есть слон, да и роза – роза, Это не грамматика, это метаморфоза,— Поджидая рассвет, придумать, как их зовут: Малыша и слона, асфальт, магазин у дома, Темный хвостик перезрелого помидора, Эту девочку с оборками у подола, Имена городов, котят, голубей, зануд. Если солнце еще не взошло – то остались шансы, Но уже розовеет небо, пора решаться, Называть имена – и растаять в себе дневном Но еще важнее сейчас, до конца недели, Сделать так, чтобы рельсы звенели, а мы гудели, Чтобы что-то стало красивее в самом деле, И чтоб роза осталась розой, а не слоном. Я встаю в семь утра – и это, конечно, поздно, За окном февраль пахнет хлебом, бензином, розой, Пахнет гель для душа – мята и лемонграсс, Бесконечный будильник заходится нервным тиком Расступается снег под огромным моим ботинком. Это час до рассвета, большая земная стирка, Постирался, отжался от пола двенадцать раз. Вот двенадцать людей для меня – и часов не боле, И двенадцать разных названий для слёз и боли, И четырнадцать слов «люблю», и тринадцать «нет». Просыпается слон, просыпаешься ты, пока что Не имеющий имени, пахнет горелой кашей, Просыпается на столе порошок от кашля, Тает розовый снег на сыром до бровей окне. Входишь в тапки, потом одеваешься и выходишь, Думал, всё для тебя придумано, но ведь вот лишь Тридцать метров пустой дороги, а дальше сам Сочиняешь, страдаешь, придумываешь, стираешь, Выжимаешь ненужное, нужных случайно ранишь, Нужно было всё же вставать хоть немного раньше, Над тобой расцветает рассветная полоса. Но единственное, что с Адамом, со мной и с ними — Это вдруг замереть у двери, придумать имя Для слона и розы, для тех, кто нами крещен. Вот Адам просыпается. Клен нарекает кленом, А рябину – рябиной, а лист он зовёт зелёным, Ну а девочку, конечно, зовут Алёной, А котенка, конечно, Иосифом, как еще. |
