Кровь капала на затасканные брюки.

– Когда я вижу таких вот девок… тупые коровы с амбициями… они ж не понимают даже, что тупы и ленивы. Нет. Они уверяются, будто бы отныне самой Божине правая рука. И другие им тоже верят. Такие, как Светозара… а потом… потом выходит… что выходит, то и выходит. И мы в этом виноваты! Ты, Фролушка… и ты, Архип, не надо морщиться… думаешь, защитник, который только и способен, что с крысой управиться, чем-то лучше целителя-недоучки? И я тоже, если учу… пытаюсь… но это все…

Елисей дернул головой и начал заваливаться набок. Упасть ему не позволили, подхватили на руки, уложили на спину.

Еська сел на ноги, а Егор с Евстигнеем плечи братовы к полу прижали. Ерема голову набок вывернул. Едва успели, как тело Елисеево вновь дернулось, губы приоткрылись, и изо рта донеслось злое шипение. Елисей задергался, задрожал и выгнулся дугою.

– Тише, Лис, тише… – Ерема держал голову крепко и говорил тихо, да я слышала. – Скоро уже… потерпи…

Я же… я видела людей, больных падучей. Иные мыслили их проклятыми, а бабка твердила, что падучая – та же болячка, коию лечить надобно, да никто не придумал как.

Елисей бился.

Изгибался.

Рычал. И глаза его раскрытые наливались кровью. Губы сделались синими, а на лбу проступили жилы, отчего сделался он похож не на человека, на зверя-перевертня, который обратиться силится, да никак не может.

– Потерпи… – повторял Ерема, уже едва не плачучи. – Не надо было тебе… а ты полез… ты же обещал, что не станешь до края, а все одно полез… дурень ты… и я дурень, что тебе позволил.

Елисей вновь рванулся и обмяк, ослаб, глаза закатились, а изо рта пена пошла.

– Голову набок надо…

– Без тебя знаю, – огрызнулся Ерема, бережно пристраивая голову брата на колени. – Он не заразный.

– Знаю.

Еська молча поднялся, и остальные с ним.

– Надо на кровать переложить, а то ж замерзнет. – Я осмелилась подойти, хотя ж тут, чуяла, была лишнею. Если не впервой им такое видеть, то сами знают, чего брату надобно.

– Не замерзнет. Он у нас на снегу спит, – ответил Евстигней, в сторону глядючи, и глаза его были полны печали, аккурат что у всех раков разом взятых.

– Зачем?

– Что «зачем»?

– Зимой на снегу спать. – Я переступала с ноги на ногу.

– Да у него спроси… придурь такая. – Ерема стер пот со лба брата. – Это не падучая… похоже, но не падучая. Его лекари смотрели… много лекарей смотрели… один отравить пытался.

– Ерема!

– Ай, Егор, она и без того знает столько, что или с нами, или на плаху.

– Я не хочу на плаху! – Я потрогала шею. Вздумали тоже девку бедную плахою стращать. А ну как и вправду застращаюся?

– Никто не хочет. – Ерема поманил меня. – Иди. Присядь.

– Я…

– Не бойся, никто тебя не тронет. Кирей запретил… скажи, чем ты нашего азарина приворожила?

Я подошла. Выходит, Ерема из них старшой? Или Евстигней? Егор? Ох, этак и запутаться недолго.

– Присядь. Еська, дай даме подушку, а то пол жесткий… да не мою!

– Твоя идея, – отозвался Еська, подушку мне протягивая, – твоя и подушка!

Подушка была мяконькою, расшитою рыжими петушками. Простенький узор, да и повыцвел, местами нити истрепалися, но отчегой-то не сменит подушку царевич. И на меня глядит хмуро.

– Да спасибо, я так, – присела, как Архип Полуэктович учил.

И подумалось, что ныне у меня вид для визитов и бесед самый неполитесный. Одежа мятая, в пятнах и пропахла зельем тем, об котором я так и не поняла, вредное оно было иль не особо. Чоботы сгинули. Коса растрепалася.

Страх Божинин, а не девка…

– Мой брат, – Ерема кивнул на Еську, который подушку на кровать возвернул, а сам, юркий, что шошок в курятнике, за мое плечо сховался, – уверен, что ты не причинишь нам вреда. Вольно. А вот невольно… твое незнание легко использовать, поэтому он считает, что нам стоит за тобой приглядывать. И… рассказать кое о чем…

А и сам-то бледен.

Взмок.

Отчего?

Я пригляделась… а ведь неспроста он брата держит, и волосы евонные, потемневшие от поту, перебирает. Вьются нити силы, протянулись от Еремы к Елисею…

– Что видишь? – Ерема на мое любопытствие не обозлился. И спрашивал спокойне, да только у меня в грудях вновь заколотилось.

– Вижу, что ты силой с ним делишься.

– Верно. На него теперь глянь.

Глянула.

И глядела… и долгехонько глядела… выглядывала. И выглядела. Сперва-то только человека и увидала, каковой на полу лежит, не то спит, не то и вовсе помер. Елисей и дышал-то через раз. А сердце едва-едва в грудях стучало.

После увидела я, что сердце это – будто бы в кольце синем, льдистом. А от кольца того к рукам и ногам нити идут, и натянуты они, тронь одну – зазвенит, мучение сим звоном порождая.

Не падучая.

Падучая – болезнь, Елисея же прокляли.

– Говорил, увидит… а ты…

– Погоди, – прервал Еську Ерема. – Так что видишь, Зослава?

Я протянула руку и нарисовала над грудью Елисеевой круг.

– Проклятье… сердце заперли.

– Хорошо сказано, – Ерема кивнул. – Заперли, только не проклятье… нарочно его никто не проклинал. Приглядись еще.

К чему?

Ах, спросить бы, да только не скажет, поелику нечестно будет сие. И гляжу, щурюся, глаза выпячиваю с натуги. И мнится, скоро сама стану на рака похожею.

Вон, ужо рябить стало.

Иль не рябить?

Вспыхнуло тело Елисеево прозеленью, полыхнуло, потянулось, меняя очертания. И кольцо наружу вывернулось, а с ним и нити, что ослабли, да ненадолго. Вновь дрогнули, натянулись.

Не человек лежал.

Зверь.

– Оборотень? – тихо спросила я.

– На четвертушку, – так же тихо ответил Ерема.

Как же оно возможно такое?

Оборотни… оборотни всякими бывают. Одне родятся в двух ипостасях, и сие есть милость Божинина к детям своим. Да мало их, мыслю, не больше, нежель берендеев. Но есть и иные, Мораною меченые. Сами по воле своей человеческую долю со звериною смешавшие.

Случается, что живет человек.

И возжелает силы ли звериной, ловкости, удачи… главное, чтоб желания этого хватило семь клинков сковать с головами волчьими и шкуру добыть. Тогда идет он с этой шкурой в лес, стелет на пню, бьет ножами, а сам с переворотом через ножи эти скочет.

Будет удача – зверем на ту сторону опустится.

Да только… звериная суть хитра да сильна, бывает, что и человек не только тело волчье обретает, но и волю, и розум… а то и безумие.

Ежель добавить, что переворот Мораниным словом вершится, стоит ли ждать, что не переродится перевертень, не поддастся неутолимое жажде, не отзовется на голос, который одно велит: убивать.

Оттого и боятся люди перевертней.

Убивают.

Зачастую, баил дед, вовсе невинных убивают, но Елисей…

Ерема глядел на меня внимательно.

Ждал.

Чего? Страху девичьего? Крику? Слез? Аль что потребую я брата евонного выдать?

Не потребую.

Мне он зла не сотворил. Да и не слыхала я, чтоб в Акадэмии кого загрызли. Небось об таком мигом известно стало б. Да и в городе тихо… ну как, бабка моя намедни писала, что грядеть красная луна, а с нею – конец света, не иначе, об том аккурат на Кузнечном конце баили. Пойдет летом саранча огроменная, с курицу ростом, и пожрет, чего только увидит.

А чего не пожрет – потопчет.

И предвестником тому – двухголовое теля, которое бабка самолично видала. А еще писала, что одна женщина, достойная особа, мельникова жена, кроликов рожает, да по дюжине зараз, и никак остановиться не способная. Прокляли ее…

Но про перевертней и загрызенных – ни словечка.

– Не бойся, Лис у нас тихий. – Ерема руку убрал. – Ему тяжело…

Я кивнула.

Верно. У меня второго обличья нету, оттого не чую я себя обделенною. А вот если б было да заперли? Мыслю, для того кольцо и лежит над сердцем? Это ж навроде клетки выходит, только не снаружи она, изнутри.