Запах цветов стал тяжким.
Да и в горле защипало. И голова вновь кругом пошла, и вспомнилося, что уже единожды случалось мне в дыму бродить. Тем разом свезло.
А тепериче…
Я сделала шаг к двери.
Я видела эту дверь. Близехонько она. И далека… иду, иду, а она все дальше. И вот диво дивное. Шла я к двери, а встала перед костром.
Гляжу.
Любуюся.
До чего хорош, до чего ярок. Тут тебе и темная болотная зелень, и яркая – первой травы. Бледная, что бывает на озерах посеред лета…
…нельзя смотреть.
Зачарует. Заморочит.
Высосет душу.
И силы до последней капли… и надобно уходить, бежать, хоть и не осталось сил…
– Зослава!
Кто меня зовет?
Уж не то ли клятое болото, которое из памяти не выкинуть, как ни пытайся? И звенит в голове голос старой ведьмы, смех ее…
– Зослава, ты где?
Ищет.
Прятаться надо. Тогда уйдет… баба с костяною ногою, с глазом деревянным, который хитрый мальчонка скрал, а после на золотую голову выменял, да не прибыло ему счастья. Откудова счастью на краденом прорасти? Нет, неправильно это…
…я не боюсь.
Я закрою глаза и…
…и вновь стою на белом поле, только не снегом оно засыпано – крупною солью, которую с моря возят да торгуют втридорога. Соль блестит. Соль хрустит.
Тает под ненастоящим солнцем.
– Зослава, отзовись!
Из соли вылепляется звериная харя, страшная – жуть. Разевает белесую пасть, зовет…
…мерещится.
Спаси, Божиня, и сохрани… кровь берендеева, дедова… и что дед говаривал? Все мороки в голове живут, а стало быть, надо из головы их выкинуть. Нет ни соли, ни поля, ни зверя того… сгинул, как не было его. Об том Фрол Аксютович нам еще когда поведал, а ему я верю. Кому еще верить, как не ему?
И луга нет.
И болота.
Позади остались, а есть лаборатория и чужое чародейство.
Затрещали мороки, задымили, да только больше не было в том дыме красоты.
– Зослава! Зослава, послушай, ты должна постараться…
Кирей?
Арей?
Кого выбрать? Я выбрала… и не отступлюся… и стало быть, надо просто пойти на голос.
– Зослава…
А зовет, зовет… если помру, будет ли плакать? Или отыщет себе другую дуру? Другой такой не найти. Мыслей в голове – что блох на бродячей собаке. Суетятся, путают.
Встаю.
Иду.
На голос иду, хоть бы вся моя натура протестует, желая одного – прилечь. Ежель не по нраву мне луг, так и пол сойдет. Каменный он в лаборатории, гладенький, правда, в пятнах да подпалинах, так оно ничего, подпалины уснуть не помешают.
А по полу змеи ползут.
Боишься ли, Зослава?
Боюся. Змей – боюся. Еще малая была, пошла за малиною да и встретила гадюку, старую, жирную. Лежала та, млела на солнышке вешнем, и ничего-то мне не сделала. Да только после долго я видела во снах высокую траву, желтым куроцветом прибранную, да черное осклизлое будто бы тело. Голову треугольную тяжелую, блеклые змеиные глаза.
Язык раздвоенный.
Гадюки шныряли под ногами. И я остановилась. А ну как наступлю? Так-то змеи не тронут, оне, чай, не люди, чтоб без причины кидаться. И надобно утихомирить сердце, которое екает-екает… вспомнить, что морок сие.
Просто морок.
Но до чего живой!
Вот проползла одна, и чую тяжесть тела ее, слышу, как шелестит о чоботы чешуя. А другая и вовсе обернулась вокруг ноги, и стоило шелохнуться малость, как зашипела, упреждая.
Нет их.
Не существует.
Я же магик, я не просто так девка. Я подгорной твари не забоялась, а тут гадюки… что гадюка? Обыкновенная тварь, от которой слово я знаю крепко, да тут не поможет. Ежели магией сотворена, то магией и спастись можно, верно?
Только какой?
Щитом укрыться?
Не спасет.
Думай, Зослава. Еська ведь верно сказывал, голова, она не только для косы Божинею дадена. Не щит… а что еще умею? Зубную боль заговаривать? Гадюкам сие без надобности. Ожоги лечить намедни сподобилась… ожоги.
Огонь.
Змеи огня боятся.
И не только змеи.
А я… нет, столп пламени не сотворю, но огневики клепать ужо приловчилося. Ох, Еська, коль выберусь, в ноженьки тебе поклонюся…
Огневик вспыхнул на ладони легко, будто бы только и ждал, когда ж я, тугодумная, докумекаю дозваться. Гадюки зашипели. Завозились. Ныне их на полу кишело, что на болоте в летний денек. Сплетались черные, бурые ленты, вязали узоры, один другого отвратней. Да я старалась не глядеть.
– Кыш вам! – Я подняла огневика повыше. – А не то…
Зашкворчало.
И огневик вспыхнул ярче. А после и вовсе закрутился, завертелся праздничным колесом, выплеснул снопы искр. Поднявшись к самому потолку, где еще вились черные дымы, он зашкворчал упреждающе…
– Ложись!
И ктой-то тяжеленный, что кабан, сбил меня с ног, навалился, вминая в самое гадючье собрание. Я только и сумела, что взвизгнуть тоненько со страху, да глаза зажмурила.
…покусають.
Громыхнуло. И еще раз громыхнуло. Застучало меленько, будто бы в лаборатории дождь пошел. Мазнуло по лбу горячим. Запахло паленым волосом. И загудел растревоженный огонь.
Еще один морок?
– Вставай! – Арей рванул меня за руку. – Быстро!
Морок.
Откудова тут Арею взяться? Он же тянул меня, а я шла… мнилось – бегу, да только воздух кисельный бежать не дает. И выходит, что бреду, нога за ногу цепляю… того и гляди рухну. Но Арей не позволяет.
А вокруг…
Рыжее пламя лизало стены. Впивалось зубами в дубовые полки. И трещали, рассыпались глиняные банки, тлели пучки с зельями да травами, плавилось стекло… что-то падало и вновь же громыхало, наполняя лабораторию лютым смрадом.
– Давай же! – Арей добрался до двери первым и, распахнув, толкнул меня. – Иди! Беги! Ну же…
– А… ты?
Не морок.
Мороки не злятся. И не горят, будто свечи…
– Иди!
Он оттолкнул меня, сам же отступил и дверь захлопнул. Неужто и вправду думает, будто бы дверь запертая мне преградою станет? Нет уж… я…
– Стой!
Кирей вцепился в плечи, Лойко за руку схватил, повис, что гончак на медведе.
– Стой, ты ничем ему не поможешь!
За дверью гудело пламя. И по мореному дубу расползались пятна ожогов.
– Успокойся… ничего ему не станется. Ему – точно ничего…
Я с легкостью стряхнула Кирея. И Лойко. И…
Фрол Аксютович откудова взялся? Не ведаю. Просто шагнул, махнул рученькой и поплыло перед глазами все. Падала я в вешнюю зеленую траву. И падала, и падала, и боялась упасть, знаючи, что в траве этой – гадюк видимо-невидимо…
Глава 6. О всяком и разном
Трава травою, а просыпалась я тяжко.
Будто из болота выбиралась, но знала, что выбраться надобно. И для того – глаза открыть, даром что слиплися, точно кто рыбьим клеем склеил.
Разлепила один.
Раскрыла другой.
Мутно все. Плыветь… влево рыбы, вправо раки. Откудова раки взялися? И вовсе не понятно, где я.
– Я ж говорил, обморок это… от нервов. – На Еськин бодрый голос голова моя отозвалася гудением. Не голова – колокол храмовый.
Ничего, ежель гудит, значит, есть чем.
– Зосенька, красавица, открой глазыньки… – Еська был рядом, а где – не пойму, не то сверху, не то сбоку, не то со всех сторон разом. – А не то поцелую.
От этакой перспективы глазыньки мои полуслепые разом раскрылися.
Раки не исчезли.
Красные. Матерые. С усищами длиннющими расползались они по потолку. Теснили друг дружку клешнями, хвосты топорщили… эк ладно намалевано! Будто живые. Хотя ж живые раки колер иной имеют, темно-зеленый, болотный.
– Видишь, если достаточно живая, чтобы твое рукоблудие критиковать…
– Это у тебя, Еська, по жизни рукоблудие. А у меня увлечение живописью.
– Ага, раками…
– Почему нет? Зослава, голова кружится?
Надо мной склонился некто. Был он рыж и смутно знаком. Царевич? Кто – не различу.
– Кружится, – сказал он, наклоняясь к самому лицу. И веко пальчиком оттянул. – Конечно. Это вполне естественно… ее бы к целителям на пару деньков отправить.
