Лист «Утешенье» Неизбывный поток разноречицы тени и света, парк двенадцати тропок, шиповника запах, июнь. Тишину окаймляют шмели баритонами слепо. Я опять безмятежен, как вьюн, я растроган и юн. Память выявила деревянных качелей мотив. Можно в дымные думы, глаза закрывая, войти. И ещё раз прочувствовать глубь бесконечного лета, неизбывный поток разноречицы тени и света… Улетит и вернётся мелодия спелого ветра, — я прелюдию слушаю мудрых седых тополей. Появляется, вдруг, отголоском бездонного лета полустёртый портрет отражением дней и ночей. Этот миг, за который цепляется каждая ветка, возвратится и вновь улетит, как неясная мысль, в неизбывный поток разноречицы тени и света, сквозь примолкшие кроны деревьев в прохладную высь… Музыкальный момент Рубиновых лучей скрещенье, и можно утонуть в басах. А я в полярных ощущеньях, и Моцарт смотрит мне в глаза. Скрипят колки, и где-то рядом разбит фиал глинтвейна с ядом, ломают с эхом черенки, шипят рубина угольки… Хрустит сушняк как черепица, и слышится подпил струны, двенадцать тактов будет длиться мотив сгорающей сосны… Клокочут змейки медной тубы, золу гоняя, дышат в такт с дымком рубиновые зубы в дупле иссушенного рта… «Ловит византийский запах чайка…» Ловит византийский запах чайка. Не зови меня за горизонт! Летом не хочу менять причала. В длинном крике явно слышен стон. Думаю, что все поймут меня — может быть зимой, в начале дня… Дымка и нырки. Волна качает. Ловит византийский запах чайка… Это невозможно в светлом мае, (ранние рассветы, бриз и зыбь), в мае быт рыбацкий не меняют — (аромат бензина, трап скользит). Птица начинает всё сначала, за собою звать не устаёт. Ловит византийский запах чайка, покоряя снова небосвод. Каменный идол Где время не имеет берегов, блуждают в думах каменные старцы… Шаманский знак отбит на лбу его, он выжил, смог самим собой остаться. Вершился культ: и хоровод, и танцы, с грехами можно было вновь расстаться. Звучало эхо заговорных слов, где время не имеет берегов… Грозится идолом ночная степь, где лёгкий дым – гонец слепой тревоги, где ветры гложут россыпи костей, и вдаль летят, где каменные Боги иных равнин, зубами стиснув зов, в столетних позах йоги дышат праной, где время не имеет берегов, и травы гнутся почерком Корана. «На дуэлях – белый с красным…»
На дуэлях – белый с красным, с красным – жёлтый, жёлтый – с чёрным, с парусиной – лоск атласный, с Северяниным – Кручёных… с флейтой Ада – лира Рая, с соловьём – субтон курая, с безрассудностью – опасность, с белоснежным – ярко красный… С откровением – молчанье, и со штормом – цепь причала… С гулом рынды – стоны чана, с тишиной – ветра печали… По своей идти дороге, противоположно, часом, безусловности и догме, принимая все контрасты! Шкипер Купаются чайки во взгляде бездонном, в шершавых ладонях мозолей руда. Уходят всё дальше от нас горизонты, и, слушает бездну в тиши Кара-Даг. Тоскует душа по просторам морским, и по закоулкам ночей хуторских. Кочуют по морю туманов бизоны и плещутся чайки во взгляде бездонном… То тихим присвистом на мысль отвечает, то с кем-то бессловно ведёт диалог. Блуждающий странник рыбацких причалов заплыл в эпилог бесконечных дорог. У мазанки – столик уютный со стоном, над ним – как бычок из латуни луна. Купаются чайки во взгляде бездонном. И – ночь. И – цикада. И – бездна без дна… «Ледовой фигуры душа нараспашку…» Ледовой фигуры душа нараспашку. Тепла бы чуть-чуть, но убежища нет. Все стали на год ускользающий старше, скатился январь по зеркальной тропе. Там снежная Баба под маскою пса у крепости снежной стоит на часах, а здесь – надевают на тело тельняшку, ледовой фигуры душа нараспашку… Сквозящие тембры всегда динамичны. Тепла бы немного, но нет и костра. Но, как и всегда, божества ироничны, февральского Пугала совесть чиста. Сосульки под крышей щетинятся страшно. Прочитан в окне приглашения знак. Ледовой фигуры душа нараспашку. И хочется чудо на ужин позвать… «Сирень ли только в этом виновата…» |
