Иногда Княгиня садилась к стоявшему в гостиной старинному кабинетному роялю и играла. Ее руки, более подходившие молоденькой девушке, чем даме столь солидного возраста, едва касаясь, медленно бродили по клавишам, извлекая чистые, ясные звуки, то грустные, то веселые, то задумчивые в зависимости от ее настроения. А порой она негромко напевала и Елена в такие минуты старалась сидеть тихонько, как мышка, чтобы не спугнуть эти чудные мгновенья, и чувствовала себя необыкновенно счастливой оттого, что судьба свела ее с этой невероятной, потрясающей женщиной, так круто изменившей ее жизнь. Сама Елена была начисто лишена музыкального слуха и, хотя и закончила в свое время на одном упорстве музыкальную школу, пианистка из нее была никакая, а уж петь она никогда даже и не пробовала.

Вернувшись однажды раньше, чем планировала, она еще в коридоре услышала, как Маргарита Георгиевна поет по-настоящему: это была ария из «Юноны и Авось», которую она никогда раньше не пела, и Елена поняла, что в жизни Князевой была какая-то страшная трагедия, о которой та никогда ничего не говорила, потому что это было, наверное, для нее слишком больно. Конечно, Елене очень хотелось узнать, что же тогда произошло, и вовсе не из любопытства, а чтобы постараться как-нибудь помочь или утешить, но она так никогда и не решилась спросить, потому что тогда ей пришлось бы признаться в том, что она невольно подслушивала.

– Я тебя никогда не увижу! Я тебя никогда не забуду! – с каким-то давним, обреченным отчаяньем пела Княгиня и в ее сильном, звучном, чарующем голосе, более подходившем для оперной сцены, чем для гостиной их небольшого домика, звучала неизбывная тоска.

Время летело незаметно. Лето плавно перетекло в осень, окрасившую листья кленов в их маленьком садике прощальным золотом. Маргарита Георгиевна, и раньше любившая посидеть там вечером в шезлонге, любуясь ночным звездным небом, теперь проводила там еще больше времени, впадая иногда в грустную, совершенно несвойственную ей задумчивость. В такие минуты у Елены становилось тревожно на душе, но она не осмеливалась подойти и заговорить. Князева нарезала кленовых веток с еще державшимися на них листьями и, засушив, расставила их в вазах во всех комнатах. Когда же Елена, собрав опавшие листья в кучу, подожгла их, Княгиня снова сидела и смотрела, как поднимался вверх сизый, пахнущий прощальной горечью уходящего лета дымок, словно природа подавала поздней осени сигнал о полной и безоговорочной капитуляции, о том, что сдается перед ее натиском, перед ее нудными, моросящими дождями.

В душе Елены крепло чувство надвигающейся беды, мысли о том, что Маргарита Георгиевна тяжело и неизлечимо больна, все чаще и чаще приходили ей в голову и однажды она, прекрасно понимая, что может здорово поплатиться за свое самоуправство, тайком от Княгини пошла к Берлимбле, самому близкому той человеку. Он выслушал ее и успокоил, сказав, что у Маргариты Георгиевны осенью всегда бывает такое настроение, которое пройдет с первым снегом. Но больше, чем его слова, Елену убедило то, что этот беззаветно преданный Княгине человек, нимало не взволновался, а потом, глядя, как Князева улыбается, наблюдая за кружением первых снежинок, Елена успокоилась и сама.

Но вместе с первым снегом, постоянными то потеплениями, то похолоданиями и прочими капризами погоды пришел и грипп. И как-то вечером Елена, беспощадно обчиханная накануне в магазине сопливой, со слезящимися глазами продавщицей, поняла, что заболела: ломило суставы, раскалывалась голова, глаза при малейшем их движении невыносимо резало, а температура уже перевалила за тридцать восемь градусов. Перепуганная тем, что может заразить Маргариту Георгиевну, так же, как в свое время до ужаса боялась, что может заразить маму, Елена засела в своей комнате, пригоршнями поглощая лекарства, и отбивалась от постоянных попыток Княгини зайти и помочь.

На следующий день вечером Елена с трудом выбралась из своей комнаты, чтобы налить себе в кухне воды, и обнаружила, что она одна в доме. Она заглянула в стоящий в коридоре шкаф и поняла, что Княгиня вышла из дома, накинув только легкую дубленку, да еще и ключи от машины лежали, как обычно, на тумбочке. Тут Елене стало совсем плохо, ведь она слышала, как весь день барабанил по крыше дождь, а к вечеру, как всегда, должно было подморозить, значит на улице страшная гололедица. «Господи! Ну, куда же она могла пойти? – думала Елена, чье лихорадочное состояние никак не способствовало ясности мысли. – Она же может упасть и сломать себе ногу… А в ее возрасте кости очень плохо срастаются… И еще пролежни могут быть… А, может быть, она уже упала? Ну, конечно, она упала и лежит там беспомощная… А на нашей улице по вечерам ни души и никто не может ей помочь…». И Елена начала одеваться, не очень-то отдавая себе отчет, где именно и, главное, как она в таком состоянии сможет найти Княгиню, но она упорно, преодолевая слабость, одевалась и уже застегивала сапоги, когда открылась дверь и вошла с нагруженным чем-то пакетом Маргарита Георгиевна.

– Великое небо! – потрясенно закричала она, что было ей совсем несвойственно. – Хелен! Безумная вы женщина! Куда вы собрались в таком состоянии?

– Искать вас, – просто ответила Елена и потеряла сознание.

Потом она смутно ощущала, что кто-то стаскивает с нее сапоги и пальто и куда-то тащит. Окончательно очнулась она уже в своей кровати, раздетая и укрытая. На стуле рядом с ней сидела Князева, которая, увидев, что Елена открыла глаза, взяла с тумбочки чашку и поднесла к ее лицу:

– Пейте! – непреклонным тоном потребовала она. – Это жуткая гадость, но так надо!

– Что это? – еле слышно спросила Елена.

– Травы. Это должно вам помочь, – объяснила Княгиня.

– Так вы за ними ходили? – догадалась Елена.

– Да! – сердито сказала Маргарита Георгиевна и прикрикнула: – Да пейте же! – И Елена послушно выпила. – О вашем безобразном поведении мы поговорим, когда вы выздоровеете, а сейчас ответьте только, зачем вы собрались меня искать.

– Я боялась, что вы упали и сломали себе что-нибудь – скользко же… – только и успела пробормотать Елена и, хотя ей хотелось рассказать все, что она передумала, когда обнаружила, что Князевой нет дома, сил на это у нее уже не было – она, как в бездонную пропасть, провалилась в сон.

Когда она проснулась, была, наверное, глубокая ночь. На ее тумбочке горел ночник, а на стуле по-прежнему сидела Княгиня.

– Как вы себя чувствуете, Хелен? – спросила она, когда Елена пошевелилась.

Елена прислушалась к себе и вдруг обнаружила, что не чувствует больше температуры, и голова не болит.

– Хорошо, Маргарита Георгиевна, – честно сказала она. – Только слабость ужасная, а так – все хорошо.

– Вот и славно, Хелен! Теперь вы быстро поправитесь, – Князева наклонилась к ней и осторожно погладила по голове.

И Елена, расплакавшись от переполнявшего ее чувства благодарности, невыразимой никакими словами признательности к этой совершенно чужой, но одновременно такой близкой и родной женщине, взяла ее руку, прижалась к ней лицом и поцеловала. Плакала и целовала. Плакала и целовала.

– Ну, будет!.. Будет!.. – Княгиня осторожно высвободила свою руку и, поправив на Елене одеяло, сказала: – Спите, Хелен. Спите, дитя мое.

Это происшествие сблизило их настолько, что их отношения превратились почти в родственные, и Князева начала обращаться к ней на «ты» и звать «дитя мое», а потом предложила, чтобы Елена, в свою очередь, звала ее «тетя Рита». Но это обращение как-то не прижилось и быстро трансформировалось просто в «Тетушку» – такое милое, уютное, теплое и домашнее слово. Теперь они еще больше времени проводили вместе, сидя около камина в гостиной, куда они перебрались из кабинета, и говорили, говорили, говорили, совершенно забросив книгу, которую Княгиня начала было диктовать Елене.

– Ах, дитя мое! – сказала она, махнув рукой. – Это так скучно! Мне это теперь больше неинтересно.

Зима прошла очень весело: Новогодний и Рождественский губернаторские балы, куда Елена сопровождала Княгиню и где порой ловила на себе весьма заинтересованные мужские взгляды, вновь вошедшее в моду катание на тройках на Масленицу и множество других праздников, на которых Елена уже не чувствовала себя пробравшейся туда тайком самозванкой. Но больше всего ее удивляло то, что у Князевой хватало сил, чтобы активно участвовать в этой, как она, иронично улыбаясь, называла ее, «светской» жизни.