В апреле Маргарите Георгиевне исполнилось восемьдесят лет, и торжества по этому поводу прошли невероятно пышно. Сама именинница, принимая поздравления, величественно сидела, как на троне, в кресле с высокой спинкой в специально сшитом к этой дате костюме: длинная юбка из коричневого бархата, своеобразного фасона жилет из такой же материи и белоснежная блузка с оборками. В снятом по этому случаю самом фешенебельном ресторане города звучали с большей или меньшей долей искренности заздравные речи, тосты сменяли один другой, заехал с поздравлением даже сам губернатор, с которым Княгиня бодро прошлась в туре вальса. Елена, неоднократно слышавшая, что подобные торжества частенько заканчиваются для именинника весьма трагично – редко, кто может выдержать такое эмоциональное напряжение в более, чем зрелые годы – с тревогой наблюдала за Князевой, сжимая сумочку, где лежал обновленный набор лекарств, которые она раньше всегда держала наготове для мамы. Но Маргарита Георгиевна, судя по ее виду, чувствовала себя прекрасно и явно получала удовольствие от царившей вокруг нее праздничной суеты. Когда они вместе с Берлимбле вернулись домой и расположились в гостиной, где Елена по просьбе Княгини быстренько поставила на стол коньяк, фрукты и конфеты, Маргарита Георгиевна, подняв бокал, весело сказала:

– Ну, что, друзья мои? Я, как именинница, требую продолжения банкета, и поэтому он плавно перетекает в концерт! Хотите?

– Еще как! – радостно воскликнули хором Елена и Берлимбле.

И Маргарита Георгиевна, довольно рассмеявшись, села к роялю и запела. Она пела в полный голос. Это были песни из репертуара Эдит Пиаф, Мирей Матье, Тины Тернер, Уитни Хьюстон, Эллы Фитцджеральд, французские, итальянские и английские песни, оперные арии, а они с восторгом слушали Княгиню и любовались ей, радостно-оживленной и совсем не выглядевшей усталой после такого насыщенного событиями дня. Засиделись они далеко заполночь, после чего разошлись по своим комнатам – Берлимбле принял приглашение Князевой переночевать в комнате для гостей.

Но Елена, которой пришлось изрядно поволноваться за здоровье Княгини, вопреки своим ожиданиям, что, стоит ей коснуться головой подушки, как она тут же уснет, беспрестанно ворочалась в своей постели, когда услышала в коридоре чьи-то шаги, потом осторожный стук и негромкий голос Григория Борисовича, который спросил:

– Риточка! К тебе можно?

– Заходи, Гришенька! – раздался еле слышный ответ Князевой и за этим последовал тихий щелчок закрываемой двери.

«Нет, этого просто не может быть! – ошеломленно подумала Елена. – Ей же восемьдесят лет! Она годится мне в матери! Но я валяюсь совершенно вымотанная этим безумным днем, а у нее еще есть не только желание, но и силы, чтобы заняться любовью с Берлимбле! Сколько же в ней энергии! Нет, Тетушка совершенно невероятная женщина!» – заключила Елена и, улегшись на бок, завернулась в одеяло с детства проверенным, надежным способом – так, чтобы обязательно было закрыто ухо – и неожиданно для самой себя сладко зевнула и уснула.

Утром за завтраком Елена со щемящим чувством нежности в душе наблюдала за тем, как Берлимбле смотрит на Маргариту Георгиевну сияющим влюбленным взглядом, а она в ответ улыбается ему доброй, ласковой улыбкой. Потом Григорий Борисович уехал по делам, а Княгиня ушла, как она сказала «поработать», в свой кабинет, попросив Елену, когда она освободится, то есть уберет со стола, прийти туда же.

– Дитя мое, нам с тобой сегодня нужно будет очень серьезно поговорить. И я настоятельно требую, чтобы ни одно слово из нашего с тобой разговора не дошло до Григория. Ты мне это обещаешь? – сказала ей Князева, когда она вошла в кабинет.

– Да, конечно, Тетушка! – заверила ее несколько озадаченная Елена.

– Ну, тогда присаживайся и прочти вот это, – Княгиня протянула ей листок бумаги. – Можно вслух.

Елена послушно села и начала читать:

– «Я, Маргарита Георгиевна Князева, поручаю моему секретарю Елене Михайловне Королёвой и моему адвокату Григорию Борисовичу Берлимбле сделать в случае моей смерти следующее…», – голос Елены сорвался, руки с листком бессильно упали на колени и она, с трудом сдерживая рыдания, воскликнула: – Тетушка! Вы чем-то больны? Почему же вы раньше молчали? О, господи!

Насмерть перепуганная Елена вскочила из кресла и заметалась по кабинету, не зная, что сделать раньше: вызвать «скорую» или бежать за лекарствами, но Князева остановила ее одним-единственным словом: «Сядь!», но сказано оно было таким властным тоном, каким она не говорила с ней никогда, и Елена, не посмев ослушаться, покорно села назад в кресло.

– Хелен! – веско произнесла Маргарита Георгиевна. – Прекрати суетиться и успокойся! Я прекрасно себя чувствую и не собираюсь завтра умирать! Кстати, послезавтра я этого делать тоже не собираюсь! Но я нахожусь в том возрасте, когда уже просто необходимо принять некоторые меры разумной предусмотрительности, и эта – одна из них. Ты же не будешь возражать, что тебе предстоит пережить меня? Я знаю твою привязанность ко мне, понимаю, что тебе будет тяжело это перенести, но это же неизбежно. Это жизнь!

– Тетушка! – с дрожью в голосе воскликнула Елена. – Ну, зачем вы так? Не надо об этом говорить! Пожалуйста! Прошу вас! Вчера был такой замечательный день, он так хорошо прошел! Вы так радовались, так веселились! И вдруг такие мысли!

– Дитя мое! Не помню кто, но очень точно сказал, что жизнь – это гостиная, из которой нужно вовремя уйти, со всеми попрощавшись и раздав все долги. Поэтому я и написала, что ты и Григорий должны будете сделать после моей смерти. Так что читай дальше!

Елена не могла не подчиниться и прерывающимся голосом продолжила читать:

– «…сделать следующее: обрядить мое тело именно в тот костюм, который был на мне в день празднования моего юбилея, положить в гроб все засушенные кленовые листья, которые находятся в доме, а ни в коем случае не цветы, и кремировать. Только кремировать! Настоятельно требую, чтобы ни в одной газете не было никаких некрологов и не устраивалось никаких поминок, на которых после второй рюмки все забывают, зачем они, вообще, здесь собрались и начинают веселиться. Те, кто меня искренне любит, и так меня не забудут, а мнение всех прочих людей мне глубоко безразлично. Так же настоятельно требую, чтобы Григорий Борисович Берлимбле держал в секрете факт моей смерти от всех своих родственников до сорокового дня с ее момента. Когда из крематория будет получен мой прах – надеюсь, господин Берлимбле, который прекрасно знает, какие безобразия творятся в сфере ритуальных услуг города, проследит за тем, чтобы это был именно мой прах – урна с ним должна простоять в моей комнате в доме до сорокового дня с момента моей смерти, а что будет помещено в колумбарий меня совершенно не интересует. Дальнейшие же указания о том, как следует поступить с моим прахом, будут даны моему секретарю госпоже Королёвой дополнительно», – закончив читать, Елена подняла на Княгиню полные слез глаза и сказала: – Все. Потом только подпись.

– По-моему, тоже все. Вполне исчерпывающе, – согласилась с ней Князева. – Вот только плакать не надо, дитя мое. Я повторяю тебе, что это не более, чем разумная предусмотрительность, поэтому давай отодвинем эмоции в сторону и поговорим серьезно, – она закурила и, немного помолчав, продолжила жестким, деловым тоном: – На данный момент я владею весьма значительным хозяйством, которым успешно управляю. Я могла бы оставить его тебе, потому что ты, при твоей светлой голове и, наконец-то, проклюнувшемся характере, с этим вполне справилась бы, но я не хочу, чтобы ты погрязла во всех этих совершенно неженских делах, которые свяжут тебе руки. Так что я скажу Григорию, чтобы он перевел все мои активы в деньги, которые положу на открытый специально для тебя номерной счет в швейцарском банке – поверь, дитя мое, что не стоит привлекать к себе внимание раньше времени – и твое будущее будет обеспечено. А немного попозже слетаю кое-куда на недельку, чтобы уладить все остальные формальности. А вот дом и все, что в нем находится, я хочу оставить другому человеку. Ты не обидишься на это, Хелен?