...В конце третьего действия что-то случилось с занавесом.

Он закрывался медленно, судорожными рывками, и в еще темном зале мне послышалось, что кто-то всхлипывает. Я помнил остроту Генриха Гейне, что читателя или зрителя легче всего заставить плакать - для этого достаточно обыкновенной луковицы.

Но после того, как в течение целых трех действий на лицах этих зрителей в этом зале не отразилось ровным счетом ничего, мысль о том, что кого-то из них все-таки прошибла слеза, доставила мне минутное горькое удовлетворение.

Впрочем, когда занавес наконец закрылся и в зале включили свет, оказалось, что я ошибся. Никто и не думал плакать. Просто бутылочную начальницу окончательно расхватил насморк.

Отсморкавшись и с достоинством запихав платочек в рукав, она обернулась к Солодовникову и сказала с искренним огорчением:

- Как это все фальшиво!.. Ну, ни слова правды, ни слова!..

И тут я не выдержал!

Бешенство залило меня, как озноб, и, уже не помня себя, я проговорил отчетливо и громко:

- Дура!

Жена вцепилась мне рукою в плечо.

Бутылочная и кирпичная внимательно, словно хорошенько запоминая на будущее, посмотрели на меня, кирпичная сокрушенно покачала головой, а бутылочная совершенно неожиданно улыбнулась.

...Дней через десять мы будем сидеть с нею вдвоем в ее служебном кабинете на Старой площади, в здании ЦК КПСС.

Уступив настояниям Олега Ефремова, который бессмысленно продолжал надеяться, что еще можно что-то спасти, - я позвонил бутылочной и попросил разрешения придти к ней побеседовать.

Как ни странно, она чрезвычайно охотно согласилась на свидание. И даже без обычного чиновного - позвоните на будущей недельке. Нет, она сказала:

- Приходите, пожалуйста. Завтра вам удобно?

- Да.

- Ну, давайте завтра.

И вот мы сидим с нею вдвоем в ее служебном кабинете. Очень, как выражаются в пивных, культурно сидим. Соколова за столом, в кресле, я напротив, на стуле. За окном - серенький зимний день. Бесшумно падает мелкий снежок. И вообще вокруг как-то удивительно, почти неправдоподобно тихо. Так уж положено в этом здании - говорить негромко, по коридорам ходить чуть ли не на цыпочках. Здесь не смеются и не балагурят, здесь даже телефонные звонки звенят настороженноприглушенно.

Здесь сердце и мозг страны, здесь ее святая святых?

И в этой святой святых я услышал такие слова - доверительно наклонившись ко мне через стол, округлив маленькие бесцветные глазки, Соколова сказала:

- Вы что же хотите, товарищ Галич, чтобы в центре Москвы, в молодом столичном театре шел спектакль, в котором рассказывается, как евреи войну выиграли??. Это евреи-то!

Я сделал неуверенный протестующий жест, но Соколова строго сказала:

- Нет, вы обождите, вы не перебивайте меня? Вы ведь ко мне пришли, чтобы мое мнение выслушать, верно? Вот я вам его сейчас и выскажу!

Она побарабанила пальцами по столу:

- Еврейский вопрос, Александр Арка-ди-е-вич, - она необыкновенно тщательно, по слогам, выговаривала мое отчество, - это очень сложный вопрос? К нему, знаете ли, с кондачка подходить нельзя. В двадцатые годы - так уж оно получилось, - когда русские люди зализывали, что называется, раны, боролись с разрухой, с голодом - представители еврейской национальности, в буквальном смысле слова, заполонили университеты, вузы, рабфаки... Вот и получился перекос? Возьмите, товарищ Галич, к примеру - кино...

Она сделала паузу и, понизив голос, почти шепотом проговорила:

- Ведь одни же евреи!

Она снова повысила голос и почти в упор спросила меня:

- Должны мы выправить это положение? И сама, не дождавшись моего ответа, твердо сказала:

- Должны! Обязаны выправить! Вот, говорят - я сама слышала - будто мы, как при царском режиме, собираемся процентную норму вводить!.. Чепуха это, поверьте!.. Чепуха, если еще не хуже! Никакой процентной нормы мы вводить не собираемся, но...

Она погрозила пальцем какому-то незримому оппоненту:

- Но, дорогие товарищи, предоставить коренному населению преимущественные права - это мы предоставим! Хотите, обижайтесь на нас, хотите, жалуйтесь, - но предоставим!..

...Так впервые, зимою 1958 года, во вполне дикарском изложении бутылочной Соколовой - инструктора Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза - я услышал о теории "национального выравнивания".

Впоследствии, в целом ряде выступлений, статей и даже в докторской диссертации преподавателя Горьковского университета, некоего Мишина напечатанной, кстати, отдельной книгой в семидесятом году под названием "Общественный прогресс", - теория эта получит свое вполне наукообразное оформление. Впрочем, от наукообразия дикарская суть этой теории не изменится. Это будет все то же вечное - "Бей жидов, спасай Россию!", все то же стремление к созданию гетто - правда, нового типа, этакого интеллектуального гетто, которое оградит наши больницы и институты, наши издательства и редакции, наши киностудии и театры от проникновения в них представителей сионистской пятой колонны.

После шестидневной войны и разрыва дипломатических отношений с Израилем обо всем этом заговорят уже не стесняясь, в полный голос, открытым текстом.

...А Соколова, покончив с вводной частью, перешла, наконец, непосредственно к моей пьесе.

- Вот у вас, товарищ Галич, есть там сцена в санитарном поезде... Я сказала, что в ней все фальшиво, а вы меня за это "дурой" обругали!

Я снова попытался сделать не слишком искренний протестующий жест, и Соколова снова не дала мне возразить:

- Нет, нет, вы не подумайте, что я в обиде на вас! Бывает - вырвется слово, потом сам не рад, да уж поздно! Не в этом, Александр Ар-ка-ди-е-вич, дело! Давайте мы лучше разберем с вами эту сцену! Кто в ней главный герой? Скрипач этот ваш, Додик! И что же получается? Когда в конце диктор читает правительственное сообщение и комиссар говорит - вот, дескать, что мы с вами сделали, - то получается, что это Додик все сделал?!.

Она горестно усмехнулась:

- А с папашей у вас и вовсе полная путаница! То он жуликом был, то вдруг в герои вышел - ударил гестаповца скрипкою по лицу! Да не было этого ничего, товарищ Галич, не было! Я признаю -- еврейский народ очень пострадал в войну, это так!.. Но ведь, между прочим, и другие народы пострадали не меньше. Но только русские люди, украинцы, белорусы с оружием в руках защищали свою землю - не в регулярных частях, так в партизанских - били фашистов, гнали их, уничтожали... И стар, понимаете, и мал! Возьмите, хотя бы, краснодонских героев'? Дети, а каких делов понаделали! А евреи? Шли, как... Извините, товарищ Галич, но я даже слова приличного подобрать не могу - шли покорно на убой - молодые люди, здоровые... Шли и не сопротивлялись! Трагедия? Да! Но для русского человека, Александр Арка-ди-е-вич, есть в этой трагедии что-то глубоко унизительное, стыдное...

...И тут со мною что-то случилось!

Соколова продолжала говорить, но я уже больше не слушал и не слышал ее слов, не видел ее лица.

Я увидел другое, прекрасное в своем трагическом уродстве, залитое слезами лицо великого мудреца и актера Соломона Михайловича Михоэлса. В своем театральном кабинете за день до отъезда в Минск, где его убили, Соломон Михайлович показывал мне полученные им из Польши материалы, документы и фотографии - о восстании в Варшавском гетто.

...Всхлипывая, он все перекладывал и перекладывал эти бумажки и фотографии на своем огромном столе, все перекладывал и перекладывал их с места на место, словно пытаясь найти какую-то ведомую только ему горестную гармонию.

Прощаясь, он задержал мою руку и тихо спросил:

- Ты не забудешь? Я покачал головой.

- Не забывай, - настойчиво сказал Михоэлс, - никогда не забывай!

Я не забыл, Соломон Михайлович!

...Уходит наш поезд в Освенцим,

Наш поезд уходит в Освенцим