Давид. Расскажи еще. Пока со мной снова не началось. Только громче - а то я что-то плохо слышу. И вижу плохо. Плохо вижу и совсем плохо слышу...
Людмила. Это контузия, Додик. Это пройдет.
Давид. Громче... Что?
Людмила (медленно, нараспев, как рассказывают сказку). Я говорю - это было в Москве, в сорок первом, шестнадцатого октября... Ровно три года назад... Рано утром меня разбудил Сережка Потапов - из ИФЛИ, ты его, наверное, не помнишь - и сказал, что немцы в Истре... Я включила радио передавали почему-то объявления треста ресторанов и столовых... И музыку... И тогда я решила ехать в военкомат - проситься на фронт... Ты слышишь, Давид?
Давид. Слышу. Рассказывай. Что?
Людмила. Я говорю - на улицах было полным-полно народа. И одни куда-то спешили - с вещами, с чемоданами, с подушками. А другие молча стояли у репродукторов и ждали. Ждали, что им хоть чтото скажут... И вдруг объявили "Передаем мазурку Венявского в исполнении лауреата Всесоюзного конкурса музыкантов-исполнителей Давида Шварца"... И тут я увидела Таню... Она стояла под репродуктором, в белом платье, с красным букетом астр. Очень нарядная. Очень красивая. И слушала, как ты играешь. Я подошла к ней, мы обнялись это как-то само собой получилось, ведь мы и знакомы толком не были - и стали вдвоем слушать, как ты играешь...
Давид. Это была запись... Что?
Людмила. Да, конечно, это была запись. Но доиграть тебе не пришлось. Началась воздушная тревога, и все побежали - в убежища, в щели, в парадные... А мы с Таней пошли по улице Горького, и я ее спросила - где ты? А она ответила - "мой муж на фронте"...
Одинцов (бормочет в забытье). Мост проедем, лесок проедем, а там и Сосновка... Водокачка, склады дорожные, садочек у станции... Бабы с девчонками яблоками торгуют, яичками калеными, варенцом... Мост проедем, лесок проедем...
Женька (раздраженно). А он свое, а он свое! Прямо, как заведенный!
Давид. Она так и сказала - мой муж? Ты хорошо это помнишь? Не Давид, а именно - муж?
Людмила. Муж.
Давид. Громче... что?
Людмила. Она сказала - мой муж.
Давид (слабо улыбнулся). Милая моя! Ты знаешь, мы поженились в сороковом, в мае... Мне как раз после конкурса комнату дали. На Ленинградском шоссе. Там многие наши получили. И Чернышев, между прочим. Хорошая комната, двадцать метров. Мы из нее две сделали. А Танька хотела... Погоди, так ты говоришь, что она была очень красивая в тот день? И не было заметно?
Людмила. Что?
Давид. Нет, ничего... Значит, она была очень красивая?
Людмила. Очень.
Давид. Правильно. Она всегда очень красивая. Но в какие-то минуты она бывает такой красивой, что просто сердце заходится...
Возвращается санитарка.
Санитарка. Людмила Васильевна!
Людмила. Разбудила?
Санитарка. Он с товарищем Чернышевым в операционной! Сказал - кончит операцию и придет.
Женька (громко). Сестра! Эй, сестра!
Людмила (обернулась). Что ты кричишь, Женя? В чем дело?
Женька. Не в "чем дело", а койку мне надо поправить!
Людмила. Ариша, поправь.
Санитарка подходит к Жаворонкову, но Женька, со злым лицом, грубо отталкивает ее.
Женька. Уйди! У тебя руки кривые! Уйди ты к... Сестра!
Людмила (встала). Господи, наказанье! (Подошла к Женьке.) Что тебе? Ты же видишь - я возле тяжелых дежурю.
Женька (с внезапно-истеричными слезами в голосе). А тут все тяжелые! Тут не с чирьями люди лежат! Вот погоди, я доложу начальнику, что ты со своим лейтенантом, как я не знаю с кем возишься... (Передразнивая.) Додик, Додик! И кислород ему, и понтапончик ему... А как другие у тебя понтапона попросят, так выкуси!
Людмила. Не дам я тебе понтапона.
Женька. А я знаю, что не дашь... Я же не еврей!
Людмила. Что-о-о?! (Помолчав, брезгливо и тихо.) Какая гадость!
Женька. Почему это - гадость?! (Со смешком.) Правильно майор Зубков у нас в полку говорил: "Евреи, - говорил он, - они свое дело знают! Они и на гражданке, и на войне завсегда ближе всех к пирогу садятся!" Это уж точно!..
Он обернулся, ожидая, как обычно, смеха и возгласов одобрения. Но вагон молчит. И только нижний Женькин сосед, ефрейтор ЛАПШИН - немолодой человек с забинтованной головой - отложил в сторону письмо, которое он читал при слабом свете ночника, и с любопытством, снизу вверх, посмотрел на Женьку.
Лапшин. Точно, говоришь?! (Покачал головой.) Ах, Женька ты, Женька! Сколько тебе годков?
Ж е н ь к а. А это к делу не касается! (Разозлился.) Брось, Лапшин, понял?! Всякий ефрейтор будет меня учить! Не нарвись я на эту мину чертову, я бы и сам к ноябрю ефрейтором стал! Мне майор Зубков так и сказал...
Лапшин. Опять майор Зубков?!
Женька (срываясь на крик). Опять! Да, опять! Не нравится?! Он мне заместо отца родного был, если желаешь знать! Он меня из горящего дома спас, он в полк меня записал, солдатом сделал, воевать научил!
Лапшин ( сердито). Воевать он тебя, может, и научил. А думать не научил! Я вот вторую неделю с тобой еду, разговорчики твои слушаю и просто диву даюсь! За тобою ухаживают, а ты хамишь... Женщины у тебя все - бабье, ППЖ... Кикнадзе - душа любезный, Каспарян - карапет и армяшка...
Женька (чуть струсил). Да это же я в шутку, чудак-человек! Подумаешь делов - карапетом назвал?! Каспарян и не обижается... Верно, Каспарян?! У нас в полку майор Зубков не такое откалывал и...
С другого конца вагона спокойный голос отчетливо и внушительно проговорил :
- Он сукин сын, твой майор Зубков!. . Сукин сын и дурак!
Женька (он даже растерялся от ярости). Дурак? Майор Зубков - дурак?!. Это кто сказал?
Спокойный голос. Это я сказал - подполковник Захаров... И довольно. Заткнись, Женька! Дай людям спать!
Долгое молчание. Гудит поезд. Громыхают колеса.
Женька (тихо). Товарищ подполковник, вы не сердитесь! Ведь у меня ни отца, ни матери, товарищ подполковник!..
Молчание. Подавленный Женька натягивает на себя одеяло и отворачивается к стене. Лапшин улыбается, берет письмо. Людмила снова садится на табурет, возле койки Давида.
Одинцов (все глуше и глуше). Мост проедем, лесок проедем... А там и Сосновка... Стойте, остановите!.. Остановите поезд - дайте сойти!
Людмила. Что ты, Одинцов? До Сосновки еще далеко - ехать и ехать!
Одинцов. Мятою пахнет! Ах, как мятою пахнет! (Чуть приподнимается.) Девчоночки мои маленькие, парнишечки мои беленькие - здравия вам желаю!.. Ах ты. Боже ты мой, до чего же мятой, мятой, мятой отчаянно пахнет!..
Давид. Пить... Людмила! Людмила, ты здесь?
Людмила. Здесь, милый.
Давид. Людмила! Слушай, а про что он там все говорит? Там, наверху... про что?
Людмила. Вспоминает. Родные места его проезжаем. Он и вспоминает.
Давид (усмехается). Матросская тишина... У каждого непременно есть своя Матросская тишина... И не бывает так, чтобы не было... Ни черта человек не стоит, если у него нет или не было... И сколько бы он ни прошел, сколько бы ни проехал - всегда у него есть такая заветная улочка - Матросская тишина, на которой он еще не успел побывать... А я ходил по Тульчину, по Рыбаковой балке... Людмила, ты здесь?
Людмила. Здесь, Додик.
Давид. Я ходил по Тульчину, по Рыбаковой балке и хотел найти... Нет, не могу говорить!
Людмила. Как ты себя чувствуешь?
Давид. Не знаю. Очень пить хочется. Людмила. Нельзя. Давид. Глоток... А я помню - у тебя стихи были про глоток воды... Верно? Прочти мне.
Людмила (помедлив).
Мы пьем молоко и пьем вино,
И мы с тобою не ждем беды,
И мы не знаем, что нам суждено
Просить, как счастья, глоток воды!
Давид. Вот как все сходится. А еще? Прочти еще что-нибудь. Мне, когда ты читаешь, легче. Боль легче. И вообще мне с тобой спокойно. Ты спокойная... Быть бы тебе, Людка, врачом. Медиком. (После паузы.) Ну, прочти же мне еще что-нибудь.
Людмила (задумчиво и печально). Я позабыла все свои стихи.
