– Вероника, мы можем разыскать одну женщину? Её зовут Екатерина Михайловна, она лет семь или восемь назад работала у меня уборщицей. Тогда ей было около шестидесяти лет, а сейчас, соответственно…

– Можем.

Они свернули к выходу из парка, обогнули стайку робких милиционеров, кормящих голубей семечками у высоких ворот. Вероника вела рукой по верхушкам кустов вдоль тротуара. Ты знаешь, куда идти? Да.

13. Екатерина Михайловна

Они нашли Екатерину Михайловну за углом хлебного магазина. Она расположилась на двух проволочных ящиках из-под кефира: на одном она сидела, а на другом стояли три гранёных стакана с семечками, жареными, жарено-солёными и жарено-перчёными. Рядом лежала стопка кульков, свёрнутых из газеты. Екатерина Михайловна за прошедшие годы ещё более раздалась вширь и теперь, сидя, напоминала формой огромный заварочный чайник. Зелёное пальто теснило её, расходилось между пуговиц, открывая внутри что-то серое, шерстяное. Милый цветочный платочек на голове, серое лицо, непоправимо глубокие морщины.

– Екатерина Михайловна!

– Что вам, детки? Вы чьи?

– Я Всеволод Владиславович! Вы помните меня?

– Ишь, серьёзный какой, с отчеством! Уж такого бы я запомнила, кабы знала. Ну, подставляйте карманы, раз пришли.

– Вы у меня уборщицей работали, Екатерина Михайловна, – Всеволод Владиславович чувствовал обиду, отчаяние, а в уголках глаз уже щекотались слёзы.

– Когда я уборщицей работала, тебя на свете ещё не было, – потешаясь, отвечала она. – Откуда имя-то моё знаешь?

– Мы любили друг друга! – воскликнул Всеволод Владиславович, с вызовом и укоризной подняв подбородок.

Екатерина Михайловна беззвучно хохотала, утирая глаза толстым пальцем в чёрных трещинках, и Всеволоду Владиславовичу хотелось припасть, целовать эти пальцы, хотя он врал, врал, он никогда её не любил. Она сыпала семечки Веронике в карман, а он думал сквозь слёзы: это смерть. Настоящая Екатерина Михайловна умерла, её душа умерла, здесь только по инерции доживающее тело. Вот оно, моё истинное желание.

– Не сорите на землю, – покашливая, приговаривала она, нос и щёки в багровых прожилках. – Вот вам кулёчки для шелухи.

– Вероника, Вероника, – он тянул Веронику за руку, – сделай, чтобы она ожила, чтобы вспомнила меня!

И она вспомнила.

– Постой-постой. Всеволод Владиславович? Знаю его, географ молодой да красивый. А ты, стало быть, сынишка его? – умилилась, заулыбалась.

– Нет, нет! Это я и есть, ваш Всеволод Владиславович! Только я стал мальчиком, помолодел. Понимаете, Екатерина Михайловна? Помните, Екатерина Михайловна? Как я тосковал о вас! Моя мать, злая женщина, разлучила нас – но я нашёл вас! Екатерина Михайловна, знайте, никого и никогда я не любил так сильно, как вас! Ни до вас, ни после! Месяцы нашей любви озарили мою жизнь, как солнце! И теперь, когда мы снова встретились, впереди только свет, только любовь!

Говоря о любви, он почувствовал жар и возбуждение, но Екатерина Михайловна снова колыхалась от немого смеха и махала на него загрубевшей рукой: артист, проказник! Екатерина Михайловна, вы должны верить мне! Вспомните наши ласки, вспомните коника и слоника! Позвольте, вы, возможно, думаете, что я неспособен? Обратите внимание! И он стал расшнуровывать гульф, путаясь в петельках. Пися не хотела выходить, свернувшись тугими удавьими извивами, и ему пришлось приспустить шорты. И тогда она вышла и повисла чуть в сторону, чутким хоботом покачиваясь на вольном воздухе. Мамочки! – ахнула Екатерина Михайловна, приложив ладонь к открытому рту. Видите? Видите? Теперь мы сможем играть в настоящего слона! – торжествовал Всеволод Владиславович. Потрогайте, ну же! Видите, как он трепещет, как он истосковался по вам?

– А ну давайте уходите! Пошли вон отсюдова! Я хоть соской всю жизнь и пробыла, но стыд и совесть есть у меня! Где это видано? Чтоб я с детьми малыми? Да ни за что! Вон! И откуда только такие берутся? Слишком жизнь у вас лёгкая! Видел бы отец твой, географ, как ты тут хером размахиваешь! Раскормил, понимаешь! Пошли вон! Бесстыжие!

14. Скорее!

– Страх смерти, неизменно маячащий на горизонте мыслей, тенью проступающий сквозь любое из наших побуждений. Возможно, даже старческий гнев при виде моей писи продиктован именно страхом смерти; вот только как увязать? Я чувствую связь, но пока не могу оформить её в слова. Если бы не смерть, всё было бы иначе, мир стал бы другим. Ты спрашивала о счастье? Вот оно.

Они сидели под навесом автобусной остановки и шелушили семечки. Вероника ловко грызла их зубами, одну за одной, а Всеволод Владиславович медленно и печально расщеплял каждую ногтем большого пальца. Под ногтем уже болело и было черно, но он не мог остановиться.

– Так вы хотите бессмертия?

– Да, бессмертия. Но не только для себя – как тот дедушка, пожелавший вернуться в молодость, чтобы побегать по борделям – для всех. Это важно. И из всех моих предшественников самую большую симпатию я испытываю к следователю Виктору.

– Да?

– Да. Пусть я индивидуалист, гедонист и эгоист, но я не настолько близорук, чтобы не видеть необходимости глобальных изменений, – вспомнив о своих очках и раздосадовавшись на каламбур, Всеволод Владиславович коснулся переносицы. Очков не было, и он усмехнулся. – У кого четыре глаза, тот похож на водолаза. Вы сейчас дразнитесь так?

– Да.

– Да?

К остановке подкатил рычащий автобус, с сипением и свистом раскрыл двери. Водитель, широко держа руки на руле, недоверчиво смотрел на них сквозь стекло. Знает, что не поедем. Сипение, свист, укатил.

– Но, видишь ли, Вероника, устранение страха смерти в прямом смысле не даст человеку окончательной свободы. Кроме страха перед распадом личной физической оболочки, есть страх перед изменением привычного окружающего мира. В каком-то смысле мир тоже есть наша личная физическая оболочка, прямое продолжение тела. Личность прорастает корнями в мир, питается миром, становится миром. Изменение мира грозит изменением личности – а не есть ли смерть именно радикальное изменение? Отсюда и страх. Не в этом ли разгадка? Вот она, связь между страхом смерти и страхом перемен, страхом инаковости, ненавистью к чужим и другим. А впрочем, может быть всё это чушь и усложнение. Может быть, корни ксенофобии в инстинктах: если человек ведёт себя иначе, чем положено жизнеспособной особи, это угрожает существованию вида.

– Всеволод Владиславович… – она зевнула.

– Согласен, глупо поучать Абсолют. Но ведь ты ничего не понимаешь, ты бессознательный Абсолют. Поэтому позволь мне сказать. Что было бы, будь мир абсолютно статичен? Будь мы уверены не только в своём бессмертии, но и в неизменности мира? А впрочем, чушь. Я готов сказать.

– Говорите.

– Первое – это бессмертие для всех.

Вероника, не дожидаясь новых объяснений, щёлкнула пальцами.

– Второе – это возможность произвольных телесных модификаций.

Пальцы были готовы щёлкнуть, но после его слов Вероника наморщила лоб и попросила пояснить понятнее.

– Я желаю, чтобы любой человек мог силою мысли изменять своё тело так, как ему заблагорассудится. Потому что одного бессмертия мало – инстинкты придётся выкорчёвывать поколениями. Нам нужно доходчиво донести до людей мысль, что и тело человека, и его потребности, и его красота может быть совершенно разной – и это не страшно, а хорошо.

Она щёлкнула.

– И это всё?

– А что, ты уже сделала? Так быстро? Пальцами?

– Да.

Всеволод Владиславович стал пробовать. Он надул щёки, нахмурил брови, натужился, и под его матроской на груди начало что-то шевелиться. Он радостно взглянул на Веронику, но тут их отвлёк неожиданный крик: вон они где! Из-за угла на них указывала пальцем Екатерина Михайловна, а рядом с ней стояла, погрузив руки в карманы чёрного плаща, мать Всеволода Владиславовича. Он мгновенно сдулся, загнанно задышал, бешено зашептал, как в бреду: Вероника! Третье желание, ведь можно же три, можно? Сделай меня огромным-преогромным, как солнце, а землю ещё удлини, сделай её в форме писи, и чтобы она попала мне прямо в попу антарктической шапкой, и чтобы вращалась вокруг оси, а я вращался вокруг неё, но только скорее, скорее, прошу тебя! Скорее, скорее!