Что ж, такова большевистская мораль: перед партией не может быть никаких, даже самых сокровенных, интимных тайн, перед ней нужно безо всяких нравственных колебаний "внутренне разоблачаться", выворачивать себя наизнанку – ведь она "роднее матери и отца", не говоря уже об остальных родственниках, значит – и любить ее следует преданнее и горячее…
И конечно же, все проходившие в стране политические кампании (борьба с "троцкистами", "формалистами", "морганистами-вейсманистами" и т.д. и т.п.) получали свое надлежащее отражение в ходе вятлаговских собраний, заседаний, митингов…
Всего один пример: весной 1949 года в школе поселка Лесного (585 учащихся, из них неуспевающих – 94, то есть без малого шестая часть) распространены и "обсуждены" материалы о борьбе с "космополитами", а также печально знаменитый доклад академика Лысенко. Казалось бы, какое дело полуголодным, полубеспризорным, полуприблатненным вятлаговским пацанам до всех этих "биолого-генетических разборок"? А вот поди ж ты – и клеймят, и осуждают…
Нельзя не признать, что система тотального "промывания мозгов" – в условиях лагерного интеллектуального и эмоционального голода (своего рода массовой, говоря языком психологов, сенсорной депривации), крайне ограниченной информации о реалиях жизни на "большой земле", низкого уровня критичности и образованности подавляющего большинства сотрудников – была достаточно эффективной.
На вятлаговских партийных и общественных "форумах" царит чистейший (совершенно по Оруэллу) политический новояз – общепринятые советские штампы. Ложь и лицемерие в публичных высказываниях стали неотъемлемой чертой поведения любого сотрудника – вне зависимости от его ранга и чина.
В качестве примера обратимся к еще одному "экспонату" из обширной "коллекции" архивных документов политотдела Вятлага.
В феврале 1949 года на собрании коммунистов Управления рассматривалось "персональное дело" члена партии с 1943 года Макаревича Степана Степановича. "Грех" его заключался в том, что при вступлении в партию он скрыл, что происходит из семьи зажиточного крестьянина, "облагавшегося твердым заданием", а также "утаил" судимость старшего брата: справку из сельсовета по этим "обстоятельствам" Макаревич взял липовую. Один из сотрудников лагеря был специально командирован по этим делам в Белоруссию, на родину Макаревича, – для "объективной проверки фактов на месте".
После долгих дебатов собрание решило: поскольку сам Макаревич "…понял свою вину и к тому же фактически вырос в нашей парторганизации за 10 лет работы в Вятлаге, к работе относится добросовестно – оставить в партии, объявив строгий выговор с занесением в учетную карточку…" При этом все-таки один из партийцев, "клеймивших позором" своего коллегу, веско произнес: "Большевики так себя не ведут!"…
А в своем заключительном "обвиняемый" истово кается в том, что "…допустил большую политическую ошибку и совершил преступление перед партией…" Он слезно просит оставить его в партии, клятвенно обещает искупить "…свою вину перед партией и Родиной своим честным трудом…"
Это разительно напоминает какой-то языческий ритуал, где все слова и действия заранее предопределены. И только некое грубое нарушение общепринятых правил может изменить ход предначертанных событий…
Впрочем (позволим себе еще раз повторить это) к любым "грехам" в советско-гулаговской системе относились снисходительно, если при всех прочих "привходящих обстоятельствах" успешно решалась "главная задача" – выполнялся производственный план.
Пример: в начале 1948 года политотделом Вятлага рассматривалось очередное "персональное дело". Обратимся к протоколу заседания парткомиссии:
"…Член ВКП(б) тов.Шолин, работая начальником лагпункта, использовал заключенных на посадке и обработке огорода, неоднократно брал с пекарни хлеб, из ларька брал продукты без денег, задолжал в ларек около 2.000 рублей. Шолин занялся спекуляцией, изготовил гармонь в мастерской лагпункта, за которую уплатил 282 рубля, а продал эту гармонь помкомвзвода за 860 рублей и литр водки… Шолин занимался пьянством и неоднократно являлся на работу в пьяном виде…"
Перечисленное вне всякого сомнения свидетельствует о том, что этот "гражданин-начальник" вел себя на "вверенном" ему лагпункте, как помещик в личной усадьбе, карая и милуя по своему усмотрению.
Но подвергли Шолина партийному остракизму (строгий выговор с "занесением") и затем сняли с должности не за барское самодурство, а за невыполнение плана, присовокупив (в качестве "канцелярского гарнира") добросовестно зафиксированный и регулярно представляемый в Управление лагпунктовским оперуполномоченным "мелочно-бытовой" компромат.
И такого рода "процедуры" отнюдь не являлись редкостью…
Еще одна непременная грань лагпунктовской жизни – постоянные свары между начальниками.
Далеко не последнюю роль здесь играли "командирские жены", старательно подливавшие масла в огонь этой "неугасающей войны".
Так, в начале 1948 года член партии Панькова Вера Николаевна отправила на имя начальника Управления Вятлага письмо (якобы от "группы заключенных"), в котором она (вновь цитируем материалы парткомиссии) "…всячески клеветала на коммунистов и угрожала убийством начальника ОЛПа. При этом она (Панькова) всячески восхваляла своего мужа, заместителя начальника ОЛПа…"
Примеров такого рода ссор, скандалов, интриг и "карьерных подсидок" можно приводить превеликое множество. В очень узком, замкнутом, ограниченном, душном мирке-"междусобойчике" сотрудников лагпункта взаимная вражда и ненависть вспыхивали внезапно, стихийно, порой совершенно немотивированно, без сколько-нибудь серьезного повода, но разгорались ярким, жарким пламенем, а потом могли дотлевать десятилетиями…
"Белыми воронами" выглядели на этом фоне люди честные, добросовестные, деловые (в самом положительном значении этого слова). Таковые здесь просто не требовались: необходимо было уметь "не высовываться", играть по общим правилам. В противном случае приходилось также платить свою (и немалую) цену.
Приглядимся к еще одной реальной человеческой судьбе в вятлаговском ее преломлении.
20 ноября 1939 года в политотдел лагеря обратился кандидат ВКП(б) Ефим Петрович Жильцов, инспектор 2-го отдела Управления.
Протестуя против несправедливого, по его мнению, перевода на нижестоящую должность, он, в частности, писал:
"…На перевалочной базе 5-го ОЛПа имелось без движения 2 тысячи посылок, не считая 1.000 посылок на почте, плюс ежедневное поступление 180-200 штук…"
Вспомним о том, что родственники заключенных пытались спасти этими посылками своих близких, оказавшихся в лагерях в эпоху великого террора. Работники же базы (до назначения туда начальником Жильцова) просто не вручали значительную часть этих посылок адресатам, фиктивно показывая их в отчетных документах как освобожденных или умерших.
Жильцов быстро навел порядок на "вверенном участке", составил на базе общую картотеку и раздал все посылки по назначению – их адресатам, то есть лагерникам.
И на этом карьера Жильцова закончилась.
Вместо него новым начальником базы, негодует Жильцов в своем заявлении, "назначен беспартийный – бывший судимый".
"…Разве так указывал тов.Сталин на XVIII съезде ВКП(б) о подбо ре кадров и обращении с работниками?" – обиженно вопрошает "отставной" заявитель, а затем продолжает:
"…Я имею семью и семью нетрудоспособную. Я должен жить, как все живут в свободной советской стране, и работать, как имеющий право на труд. Надо поднимать дух работника, помогать в его работе, а не убивать, что ты не способен. Из моей зарплаты в 450 рублей более 100 рублей идет на удержания: культ. и подоходный налоги, членские взносы и 60 рублей по подписке на займ. На руки приходится получать примерно 325 рублей. Из этой суммы я должен содержать семью: одеть, обуть. Со времени организации лагеря я не могу получить более удобной квартиры. Нахожусь в маленькой комнате (3 человека), тесно, нет воздуха. Эта комната служит гостиной, столовой, спальней и кухней. Нет печи, пища приготавливается на примусе и керосинке. Смрад – это приходится все вдыхать. Можно ли после этого чувствовать себя здоровым? Вот отношение к кандидату партии. Ни один секретарь парткома не вызвал меня к себе, не поговорил со мной, не указал, какие за мной имеются ошибки, чтобы я мог их исправить, а это очень важно для кандидата ВКП(б). Это письмо я написал, как в родную семью, где его обсудят и дадут свое заключение…"
