В Ленинграде на концерте произошел замечательный случай — нас тогда все время ловил ОБХСС. Получали мы тогда по тридцать — тридцать пять рублей— астрономические деньги!.. Мы шли по коридору, и нам говорят: «Подождите здесь, мы проверим, есть ли в зале кто-нибудь из ОБХСС». Мы с Володей сели на подоконнике, а мимо еще шли люди в этот зал. И один из них сказал: «Смотри, Высоцкий!» А другой говорит: «Да ладно! Высоцкий — с гитарой!» Они прошли, Высоцкий их догнал: «Почему с гитарой? Что она у меня, из бока растет? Что вы такое говорите? Она из меня растет, что ли, эта гитара?!» Те люди смутились: «Да мы ничего такого не имели в виду». — «Тоже, Высоцкий с гитарой, с гитарой!» Потом он хохотал страшно…

Я должен сказать, и это можно поместить в журнале «Здоровье», что за три года нашего очень близкого общения Володя не выпил ни одной рюмки, абсолютно! И не возникало этой проблемы. И еще я могу сказать: все лучшее, что сделано Высоцким, сделано им в трезвом уме. Я просто это знаю. А потом были моменты, когда он мне доказывал, что у него приходит вдохновение… Я просто ловил его с бумагой и потом показывал, что он написал в этом состоянии. Он отворачивался, хохотал, говорил, что это надо порвать, съесть и забыть навсегда.

— Некоторое время Высоцкий и Марина Влади жили у вас. Расскажите, пожалуйста, об этом, времени.

— Они приехали ко мне, потому что негде было жить. Володя позвонил из Парижа, что они приедут такого-то числа. И когда во двор въехал «мерседес», в котором сидела Марина, а на крыше был прикреплен матрац — он был даже не двухспальный, а трехспальный! — и вылез Володя в красненькой рубашечке, и они стали тащить матрац ко мне… это был страшный момент, потому что в нашем доме жили люди, в основном пенсионеры, которых вообще раздражала любая живая жизнь. И когда они увидели это, я понял, что это все! На меня были написаны анонимки во все существующие организации, включая Красный Крест. А у Марины тогда был период, когда она очень легко, даже фривольно, одевалась… И утром, когда она проходила мимо этих людей и весело говорила: «Привет!», они роняли свои ручки. А Володя, когда узнал про анонимки, перестал с ними здороваться. У него была твердая позиция — этих людей просто не существует. Тогда они написали еще одно письмо: «Почему это Высоцкий не здоровается! Ну хотя бы он с нами здоровался!» И когда Володя утром — мы ехали с ним на репетицию — увидел этих людей, их сидело там человек десять: «Ну здравствуйте вам!» — поклонился, как говорится, в пояс! Потолковал с «баушками»…

Для меня самой радующей его чертой было то, что Володя никогда не ломался перед тем, как петь. Если его просили: «Володя, спой!» — и если это не были наглые люди или пьяные безобразники, он тут же прекращал есть, пить, разговаривать… И главное тогда для него было — добраться до инструмента. Гитара помогала ему во всем — начиная с того, чтобы купить ботинки, и кончая тем, что он иначе себя чувствовал. В этом была вся его жизнь. Он мог совершенно незнакомому человеку спеть свой репертуар — его это абсолютно не смущало. Я помню, что так было в Сибири, в Кемерове… Володя в какой-то компании спел весь репертуар. И спел, может быть, так, как никогда в жизни.

— Известно, что Высоцкий был блестящим рассказчиком…

— Я бы сказал, что он был прекрасным показчиком. И это не был актерский показ, это было нечто другое. Он показывал интонации — удивительное владение звуком… И оно было у него индивидуальным, свойственным только ему. Вы, наверное, знаете, что Володя мог имитировать любую иностранную речь. Он имитировал настолько точно, что японцы, сидевшие за соседним столиком в ресторане, долго прислушивались, не понимая, что это за диалект или наречие японского языка. Он идеально улавливал человеческую интонацию, в том числе и национальную. В основном Володя специализировался на показе начальников — это было замечательно и невероятно смешно. Начальники, как говорил Пастернак, так мало отличаются друг от друга и так сильно от нас… Но Володя умел находить нюансы, отличающие их друг от друга.

Меня всегда восхищали его блицрассказы о том, что с ним буквально сейчас случилось, его рассказы из жизни, из детства. Но когда он начинал рассказывать свои сценарии — у него были какие-то идеи, замыслы, — это меня редко увлекало. Пожалуй, единственный сценарий, который меня действительно заинтересовал и был действительно интересен, — это такое «кино в кино». Он предложил однажды эту идею, которая так и осталась рассказом и никогда не была записана, — это идея «кинооборотня». То есть снимается кадр — допустим, стоит женщина и к ней бежит ребенок, на ребенка летит автомобиль — конкретная ситуация не имеет особого значения… Следующий кадр — камера отъезжает, мы видим режиссера, оператора, осветителей, и, когда мы понимаем, что это съемка, камера вновь отодвигается, и мы понимаем, что и это съемка… И непонятно, где жизнь, а где кино. И в каждом новом слове — своя, иная драматургия. Такой бесконечный калейдоскоп. Чрезвычайно любопытная идея. Изначально эта идея кажется вторичной, но по сути она очень интересна…

В нем жило удивительное сочетание какого-то среднего уха, среднего вкуса и какой-то невероятной энергии, которая выплескивала все это. И тогда это переваливало за средний вкус и за средний уровень. А с моей точки зрения, его успех построен как раз на средних вещах. И это нормально. Ведь бывает так, что люди, обладающие большим дарованием, не смогли сделать себе ни имени, ни успеха. Потому что они не слышали доминанты времени. Но может быть, они слышали какое-то другое время — это становится ясным через двадцать, тридцать, пятьдесят лет. А у Володи было сочетание.

— И примеры второго, более глубокого, Высоцкого?

— Это целый ряд стихов, особенно последних. И все попытки не признать его поэтом, по-моему, несостоятельны. По законам таланта и по законам воздействия человеческого слова его не признать поэтом невозможно. Хотя, может быть, кому-то это выгоднее. В искусстве всегда существует конкурентность, существует зависть, неприятие друг друга… Поэтому по отношению к Володе очень много «небезразличия», зависти к его успеху, зависти к любви к нему… Это существует всегда И это нормально.

— Мандельштам заметил, что в поэзии всегда вражда — живая вражда, а перемирие наступает в эпохи общественного идиотизма.

— Да, и не только в поэзии. И если наступает этот мир, то все засыпает, покрывается пылью и делается совершенно неинтересным.

Другой разговор — это мера умения владеть собой, культура спора. Ведь этика взаимоотношений строится на каких-то традициях, которые у нас в стране, может быть, еще не накоплены. В Володе это проявлялось, как ни в ком другом, — он был ужасно деликатен по отношению к одним вещам и неделикатен по отношению к другим. Он мог повести себя совершенно беззастенчиво и тут же мог поступить совершенно интеллигентно и деликатно. Тут нужно учитывать, что Володя часто попадал в ситуации странные и удержаться ему было очень тяжело. Люди, которые его окружали, которые плясали вокруг него, почти всегда играли на фальшивой дудке. Многое развращало его. А не поддаться этому было очень трудно, может быть, невозможно — я, по крайней мере, такого человека не знаю. Были люди, которые запирались в келью от всего этого, но у Володи был совсем другой талант, у него была другая энергетика, он был совсем по-другому завязан с обществом, он родился от другого… Я его воспринимал только в контексте нашей жизни, нашего времени, нашей истории… И если у меня есть к нему претензии, то они абсолютно личного, человеческого свойства. И чем дольше эти претензии будут во мне жить, тем больше я буду ощущать его живым. Как и те моменты, которые вызывают у меня восхищение. Меня всегда поражала его огромная способность — в короткий отрезок времени вызывать в себе всю энергию, которая в нем есть. Это чрезвычайно интересно. Казалось бы, у него уже нет никаких сил, уже невозможно, уже не может быть, но я никогда не слышал и не видел, чтобы он работал на моторе, на технике. Он мог петь хуже или лучше — это зависит от состояния человека: пришло вдохновение или не пришло, но энергии на концертах он всегда тратил одинаковое количество. Пению он отдавался полностью. И поэтому работал стабильно; я не могу сказать, что когда-либо был ужаснейший концерт, что у Володи был сегодня прекраснейший концерт. Я выходил с ним петь, слушал его за сценой, и он каждый раз меня поражал.